Елизавета Дворецкая - Корни гор, кн. 2: Битва чудовищ

По мокрому песку от «Рогатого Орла» к «Рогатой Свинье» спешил человек лет пятидесяти, с красным морщинистым лицом и полуседой-полурыжей бородой, которая казалась ржавой. Такие же волосы неровно торчали из-под войлочного колпака, а желтые глаза сияли молодым задором.

– «Свинья»! – кричал он, еще не дойдя шагов пятнадцать. – «Свинка» моя! Не ждал тебя увидеть! А где же два твоих одинаковых хозяина! Э, да ты под седлом у кого-то другого!

Он остановился в нескольких шагах от корабля и смотрел теперь на Гельда с явным любопытством и ожиданием.

– Здравствуй, Эгиль по прозвищу Угрюмый! – сказал Гельд и спрыгнул на песок. – Ты – тот самый человек, с которым я вот только что безумно жаждал встречи!

– Наверное, чтобы выразить восхищение моим кораблем? – уточнил рыжий.

– Вроде того. – Гельд вытер мокрое лицо.

– Я тебя где-то видел! – уверенно определил Эгиль, без опаски подойдя и по-дружески положив Гельду руку на плечо. – Но не помню где. Я встречал столько разных людей… Знаю одно: «Свинью» я делал для сыновей Стуре-Одда из Аскефьорда. Надеюсь, ты не победил их в бою и не отнял у них корабль?

– Нет, они сами мне его одолжили по дружбе. И пусть «Свинья» сбросит меня в море, если это не так!

– Она так и сделает! – заверил его Эгиль. – Однако пока что, я вижу, она служит тебе неплохо.

– Неплохо? – Гельд криво дернул ртом, пытаясь недоверчиво улыбнуться, но улыбка пока не получалась. – Только что мы все думали, что она задумала убийство! Меня зовут Гельд Подкидыш, я воспитанник Альва Попрыгуна из Стейнфьорда, из Усадьбы Над Озером, – запоздало пояснил он. – Из Барланда. Тебе, конечно, виднее, хорошо ли послужил мне твой корабль. Но я бы сказал, что «Свинья» закусила удила и понесла, никого не слушая.

– А ты не видишь? – Эгиль махнул ему рукой на море, где уже ревела самая настоящая буря. Их то и дело окатывали холодные брызги, и им приходилось кричать, чтобы услышать друг друга. – Наш «Орел» тоже предпочел вылететь на сушу, хотя, признаться, мы собирались ночевать совсем не здесь. Но, как видно, двинуться отсюда раньше утра не получится. Пошли-ка ты своих людей за дровами. – Эгиль взмахом руки указал ему едва заметную тропку, что уводила с отмели вверх по крутому берегу, к ельнику. – Обогреемся, тогда и поговорим.

Пока барландцы добывали топливо и ракладывали костер, корабельный мастер увел Гельда к своему судну. Собственно, корабль принадлежал одному слэтту. Эгиль сделал для него «Рогатого Орла» и сопровождал в первом плавании, чтобы по пути познакомить с нравом суровой птицы. И, как оказалось, не зря. Слэтты тоже перепугались до смерти, когда «Орел» внезапно перестал повиноваться рулю и веслам и кинулся искать, где бы выбраться на берег. Вот здесь и пригодился Эгиль. Он страшно обрадовался случаю показать несравненные качества своего детища и объяснил, что его корабли при первых признаках далекой бури сами собой устремляются к берегу и выбираются на сухое место, сколько бы подводных камней и прочих препятствий им ни грозило. И даже если глупые люди хотят им помешать, умные творения веселого Эгиля ни за что не дадут воспрепятствовать собственному спасению.

Сидя у костра между Гельдом и слэттом, которого звали Сигвинд сын Хаука, Эгиль толковал обо всем этом многоречиво и охотно. Укрывшись от ветра за бортом «Орла», они до глубокой ночи беседовали, притом говорил в основном Эгиль.

– Видел бы ты мою «Жабу»! – твердил он Гельду и призывал слэтта в свидетели. – Скажи ему, Сигвинд! Ведь правда, лучше «Жабы» корабля нет! Знаешь, я всех моих детей люблю одинаково, но «Жабу» больше всех! Была бы у меня память получше, я бы тебе повторил стих, который в ее честь сложил Сторвальд Скальд, а уж он свое дело знает! Может, кто-то скажет, что у меня странный вкус, но нельзя спрашивать отца, почему он одного ребенка любит больше других! Даже если тот и не самый красивый! А моя «Жаба» была куплена Хеймиром ярлом и подарена на свадьбу его невесте, Хельге дочери Хельги. Это теперь ее корабль, а она отпускает «Жабу» на Квиттинг собирать железо.

– А эту красавицу, – Гельд кивнул на «Свинью», – ты тоже предназначил для сбора квиттингского железа? Только даром, в виде дани?

– А почему бы и нет? – не смутившись, ответил Эгиль. Он не видел разницы между фьяллями и квиттами. – Уж наверное, она послужит не хуже!

– А ты не боишься, что твои «дети» встретятся когда-нибудь в бою? – решился спросить Гельд. – Говорят, для любого отца это большое горе. Можно сказать, проклятье.

Бродячий корабельный мастер Эгиль Угрюмый пользовался дружбой и доверием всего Морского Пути и слыл мудрым человеком. В нем воплощалась та мудрость выше родов и племен, к который Гельд так стремился, и именно у него хотел получить ответ на этот острый и не совсем учтивый вопрос.

– А почему я должен этого бояться? – Эгиль подвигал бровями, точно это никогда не приходило ему в голову. – Ведь моя «Жаба» никогда не будет бодать мою «Свинку», хоть я и дал рога им обеим. А если всадники той и другой вздумают убивать друг друга, то… Конечно, меня это не порадует, но разве я могу им это запретить? Это их дело. Они воины – они дерутся. А я корабельный мастер, я строю корабли. Всякому, кто покажется мне достойным человеком, всякому, кому не жаль отдать работу моих рук, ума и сердца. Делать обязательно нужно: и руками, и умом, и сердцем. Я всегда так говорю, и не беда, если ты уже от меня это слышал. А если где-то кто-то воюет, так что же, всем остальным сложить руки и сесть среди женщин? Попросить себе прялку? Делай свое дело. Вот так я понимаю.

Гельд промолчал в ответ, примеривая эти мысли на себя, как чужую одежду. Делай свое дело. Корабельный мастер строит корабли, а торговец торгует. Он не виноват, что из проданного им железа будут выкованы мечи. Все верно. Но…

Он сам не мог понять, почему чужая мысль, при всей своей правильности, так и остается чужой. Он не мог видеть в «злом железе» только товар, а в своей поездке – только торговое дело. Он слишком глубоко вмешался в паутинистые переплетения чужих судеб. Да и можно ли иначе? Гельд знавал людей, что проходили по жизни, как тени: ни к кому не привязываясь и никого к себе не привязывая, никому не мешая и не помогая… Сам он так не умел и даже не понимал, как это иным удается. Живой человек всегда к кому-то привязан, с самого начала своей дороги. И еще привязывается по пути. Поначалу он, Гельд, был свободен от этой войны. Даже квиттинская ведьма так сказала. Тогда ему жилось легко. Сейчас он утратил прежнюю свободу. Да разве она ему нравилась, эта дурацкая война? И как решить, на чьей он стороне? Да, он любит Эренгерду и служит Торбранду конунгу. Но разве от этой любви к Эренгерде он почувствовал хоть каплю вражды к тем же Раму Резчику или Эйвинду Гусю? Что за глупость!