Елизавета Дворецкая - Корни гор, кн. 2: Битва чудовищ

«Рогатую Свинью» тоже вытащили на берег. Один из сыновей Стуре-Одда как-то очень неловко сполз с корабля на песок и сделал несколько шагов, заметно хромая на левую ногу и опираясь на палку. Одна из девушек, Хильдирид Хохотушка, подошла к нему и остановилась в двух шагах, с изумлением глядя в лицо и моргая, точно пытаясь проснуться. Парень смотрел на нее с некоторым смущением, словно был в чем-то виноват.

– Ты… ты… кто? – запинаясь, выговорила Хильдирид, тревожно обшаривая взглядом его лицо.

Никогда раньше она не могла и вообразить, что задаст такой вопрос, потому что сыновей Стуре-Одда с самого детства никто и никогда не путал. Но сейчас Хильдирид смотрела и не понимала, которого из двух видит перед собой. Это лицо, усталое, побледневшее, с заострившимися чертами, с прозрачной, едва видной щетиной на щеках и костистом подбородке, не было лицом ни одного из сыновей Стуре-Одда. Какой-то третий… Морок… Без привычного румянца на высоких скулах, с прилипшими к вискам блеклыми прядками светлых волос, с жесткой складкой в углу рта, которой не было ни у одного из них…

– Слагви, – ответил парень, бегло глянув ей в лицо и тут же опустив глаза, будто стыдился собственного имени. На самом деле ему казалось, что, явившись сюда без брата, он совершает что-то непозволительное.

– А… где… он? – Голос Хильдирид сорвался на шепот. Сама мысль о том, что один из близнецов погибнет, переворачивала весь мир корнями вверх. Это все равно как если ночь погибнет, а день останется…

– Сёльви остался там, с Эрнольвом ярлом. А меня отправили домой, потому что я сейчас… – Слагви посмотрел на свою ногу. – Хромать уже кое-как начал, но боец из меня теперь никакой. Только дармовое угощение воронам.

Он и сам не хотел расставаться с братом, но Эрнольв ярл выпроводил его почти силой, сказав, что до полного выздоровления он будет только обузой Сёльви.

К ним подошла Эренгерда. Она старалась держаться спокойно, но в ее глазах против воли отражалась трепетная, молящая надежда, точно Слагви и есть норна, решающая судьбу людей.

– А конунг? – спросила она, не смея прямо спросить об Асвальде. – А… другие?

– А конунг… – Слагви опустил глаза, и у всех оборвалось сердце.

– Никто не знает, что с ним, – вместо него ответил Хьёрлейв Изморозь. – Эрнольв ярл прислал домой раненых, а все остальные сейчас на Остром мысу. А конунг… Он в Медном Лесу. Эрнольв ярл будет его искать.

– Была битва?

– И не одна. Вы… уже знаете?

Хьёрлейв показал глазами на запад, к вершине фьорда, где курился привычный дымок над обиталищем тролля. Сольвейг, которая подошла сразу вслед за Хильдирид и теперь стояла, обнимая локоть брата и прижавшись к его боку, опустила глаза. Это она запретила троллю петь его «перечень мертвых». Но она лишь отдалила страшный час, и теперь он настал. Судьба иногда позволяет отступить, но не позволяет совсем уйти от предназначенного.

Со всех сторон на Хьёрлейва смотрели глаза: серые и голубые, с болезненной тревогой и надеждой. Те, кто нашел своих родичей среди раненых, уже снимали их с кораблей и суетились вокруг, а остальные в ожидании смотрели на Хьёрлейва. И жена Арне Стрелы ждала, уже зная, что он ей скажет. Ее потрясенно-мертвенный взгляд затягивал, как подземелья Хель, и Хьёрлейв с трудом отвел глаза.

– Значит, троллем из Дымной горы теперь буду я, – сказал он. Ему была тяжела эта обязанность, но кто-то ведь должен это сделать. – Видит Повелитель Битв: лучше бы я сам остался лежать в той долине Медного Леса, чем стал вестником вашего горя. У нас осталось восемьсот человек, считая легкораненых, которые не поехали домой. Эрнольв ярл жив, и Асвальд ярл жив. А твой отец, Хильдирид, теперь у Одина. Это была славная смерть.

Хильдирид закрыла лицо руками. Берег покрылся криками. Все дворы и усадьбы Аскефьорда проводили мужчин с войском, и теперь почти все узнали, что кто-то не вернется назад. Фру Стейнвёр вопила и причитала по своему брату Модольву, Кари ярл кусал губы, думая о сыне – Хьёрлейв не мог сказать точно, выживет Хродмар или нет.

Эренгерда стояла на том же месте, прижав руки к груди. Асвальд жив, и ее сердце билось отчаянными толчками, будто сама она каким-то ненадежным чудом избежала гибели. Это казалось невероятным, даже подозрительным – как ее миновала почти всеобщая участь потерь?

Она повернулась и стала искать глазами Сольвейг. Мысль о той, что лучше и полнее всех разделит с ней ее радость, вызвала в душе Эренгерды прилив нежности.

Но вместо Сольвейг она внезапно увидела другого человека. Перед ней стоял Гельд Подкидыш и смотрел с каким-то мучительным чувством, точно не знал, можно ли ему заговорить с ней. На щеке и подбородке у него виднелась красная черта подсохшего шрама. Заметив шрам, Эренгерда по его виду привычно отметила, что со времени битвы прошло около десяти дней.

– Это ты! – Она улыбнулась, только сейчас и вспомнив о его существовании. Радость за Асвальда сделала ее такой счастливой, что даже Гельду она сейчас простила все прежнее и готова была встретить его по-дружески. – Ты вернулся. Ты тоже ранен?

Она не имела в виду шрам на щеке – с такими ранами из строя не выходят.

– Больше – нет. – Гельд мотнул головой. Голос у него оказался какой-то зажатый, тяжелый, почти неузнаваемый. – Я – на весле. Кто-то же должен грести. Здесь только такие, кто сам не может. Остальные остались там.

Он как будто оправдывался за то, что уплыл от опасности.

– Да, да. – Эренгерда кивнула. – Я все понимаю. А что с Асвальдом? Ты его видел? Он ранен?

– Глаз сильно подбит, но видит. Больше, помнится, ничего.

Эренгерда улыбнулась еще раз, но взгляд у нее был смущенно-виноватый. Она точно просила прощения за собственное везенье.

– Я так рада, – доверительно шепнула она. Гельд так и не понял, о ком она говорит. – Так рада…

Всех раненых разобрали по усадьбам, сведущие в лечении женщины день и ночь сновали из дома в дом. Эренгерда, тоже обученная всему, что необходимо знать дочери и сестре воина, увела Хьёрлейва Изморозь к себе в Висячую Скалу и сама меняла ему повязку. Целыми остались два пальца: большой и указательный, и Хьёрлейв, подергивая уголком рта от боли, заметил, что это гораздо лучше, чем два каких-то других. Затаив дыхание, как будто было больно ей самой, Эренгерда прикладывала к ране повязку, смоченную отваром корней лапчатки, очищающим кровь. «Склейся кость с костью, слейся кровь с кровью…» – шептала она заклинание богини Эйр*. Вид этой изуродованной руки внушал ей странную смесь чувств: благоговение, будто перед ней стоял сам Тюр после своего подвига, острую жалость, уважение к твердости и спокойствию, с которой Хьёрлейв переносил боль и говорил о своей ране.