Роберт Сальваторе - Наемники

– Мы слышали, что ты принес Гарету голову Нелликта, - сказала Тазмикелла.

Вдруг Атрогейт, по-бычьи пригнув голову, с разбегу бросился на Ильнезару. Она, не глядя, выставила ладонь, и он, упершись в нее лбом, остановился как вкопанный, будто врезался в каменную стену. Женщина обернулась и дунула на него. Атрогейта подбросило в воздух, он перевернулся и шлепнулся пузом на пол. Поднявшись на четвереньки, дворф уставился на нее со смешанным чувством восторга и недоумения, не подозревая, конечно, кто она такая на самом деле.

– Эх, мне бы такую девчонку, - мечтательно проговорил он и снова рухнул замертво.

– Это обошлось мне недешево,- продолжал Джарлакс, когда все успокоились. - Но бросить Калийю на верную смерть я не мог, кроме того, мне нужно было обменять на что-то моего друга… друзей, - поправился он, мельком глянув на Атрогейта, - чтобы вызволить их из темницы Гарета.

– Ты что, отдал камни своим приятелям из Подземья? - воскликнула Тазмикелла.

– А что бы я с ними делал? Подземье же - самое место для подобных вещиц. Здесь, в Верхнем Мире, от них будут одни неприятности.

– В Подземье от них тоже будут одни неприятности, - заметила Ильнезара.

– Оно и к лучшему, - ответил Джарлакс, поднимая бокал.

Тазмикелла вопросительно посмотрела на сестру, и та, чуть помедлив, кивнула, подтверждая, что он не лжет.

– Ладно, мы это еще выясним, - сказала Тазмикелла.

Но Джарлакс слушал ее вполуха, потому что некто вдруг вклинился в его мысли.

– Именно этого я от вас и ожидал, - проговорил он, вставая и касаясь шляпы. - А теперь прошу простить меня, срочное дело.

– Мы тебя еще не отпустили, - заметила Тазмикелла.

– Сударыни, пожалуйста, позвольте мне откланяться.

– Мастер Кейн приказал нам унести вас из страны, - сказала Ильнезара. - Вылетим на рассвете.

– Значит, до утра.

Тазмикелла рукой преградила ему дорогу, и Джарлакс с мольбой посмотрел на ее сестру.

– Пропусти его, - попросила Ильнезара. Тазмикелла смерила дроу взглядом разгневанного дракона, но руку все же опустила.

– Позаботься о нем, - на ходу указал дроу служанке на Атрогейта. - Как придет в себя, усади и дай столько выпивки, сколько потребует, ему нужно залечить раны. - И он бросил девушке мешочек с монетами.

Ее волосы бились по спине, влажное от пота тело поблескивало в тусклом свете свечей. Изогнувшись дугой, Калийа запрокинула лицо, грудь ее тяжело вздымалась, с губ срывались тихие стоны.

Энтрери смотрел на нее снизу, стараясь навеки запечатлеть этот образ в памяти. Она была его отдохновением, его островком покоя. С ней он мог ненадолго забыть о своей злости. Он был зол на Джарлакса, который использовал его в своих целях, но еще больше разозлился из-за того, что оказался обязанным дроу своей свободой, - меньше всего ему хотелось быть у него в долгу. Снова придется странствовать, снова с Джарлаксом, да еще, похоже, с несносным Атрогейтом.

И с Калийей, подумал он, проведя ладонью от ее шеи к животу. Он надеялся, что она станет его якорем, его бухтой, благодаря ей он соберется с силами и, в конце концов, придумает, как навсегда избавиться от Джарлакса.

Только так ли уж сильно он этого хочет?

Бедняга совсем запутался. Он бросил взгляд на кучу своих вещей, где среди одежды и прочего лежала флейта Идалии. Это все она виновата, она заставила его распахнуть сердце в надежде на то, что жизнь может стать чем-то большим, чем просто существованием.

Он никак не мог с этим смириться, но все же чувствовал признательность.

Раньше все было определенно. А теперь - путаные чувства, странная смесь любви и ненависти, отчаянных желаний и холодной сдержанности, дружбы и стремления к одиночеству. Все невнятно и неясно.

Однако, взглянув на свою любимую, он мысленно осекся. Вот она, теплая, живая. Впервые в жизни он принадлежал женщине безраздельно.

Калийа опустила голову и пронзительно посмотрела ему в глаза. Закусив губу, она дышала коротко и часто. Потом напряглась, как тетива, и рывком запрокинула голову назад.

Прикрыв веки, он полностью отдался подхватившему его приливу. Он чувствовал, как расслабилось ее тело, и открыл глаза, думая, что она сейчас ляжет ему на грудь.

Но вместо этого увидел, что она возвышается над ним, сжимая в руке кинжал, целясь прямо в сердце.

Спасения не было - не увернешься, не спрячешься. Он мог хотя бы заслониться рукой, но не стал, потому что вдруг в это мгновение ему стало пронзительно ясно, что все надежды рухнули и нет никакой бухты, все ложь, ничто в жизни его больше не держит. Какой смысл искать спасения?

Этот удар был пострашнее удара клинком.

ДОРОГА ДОМОЙ

Главная цель самоосмысления - создание ясного, честного образа самого себя. На этом пути нужно отбросить ложные покровы и стать лицом к лицу с правдой - даже если признавать собственные ошибки больно. Сталкиваясь с непоследовательностью, мы пытаемся закрыть на нее глаза, ведь всем нам хочется быть цельными и последовательными.

Но на пути самоосмысления нет места такому уклонению от правды. Человеку, ставшему на эту дорогу, просто необходимо признать свои ошибки, принять их и двигаться дальше с желанием стать лучше.

Существует множество причин, по которым мы обманываем самих себя. Как правило, мы делаем это, чтобы потешить самолюбие, но бывает, и оттого, что боимся.

Ибо иногда, как я понял недавно, мы боимся питать надежды, поскольку надежда предполагает ожидание, а на смену ожиданию может прийти разочарование.

И потому я снова спрашиваю себя напрямую - по крайней мере, мне кажется, что я не пытаюсь уклониться от правды, - почему я чувствую странное сродство с человеком, отринувшим почти все, что есть для меня драгоценного в жизни, с Артемисом Энтрери? Почему мысли о нем вообще приходят мне в голову? И отчего я не убил его, когда мог это сделать? Что именно помешало мне нанести последний удар?

Вплоть до недавнего времени, пока я наконец не разрешил этот вопрос, я часто спрашивал себя: а не стал бы я таким же, как Артемис Энтрери, не сбеги я в свое время из Мензоберранзана? Быть может, все нарастающий гнев заставил бы меня вступить на тот же путь, что и он, на путь безжалостного убийцы? И вполне допустимо, что в стремлении к телесному совершенству я потерял бы душу и спрятался бы, как в раковину, в холодную жизнь без чувств и страстей. Вероятно, если отсутствует страсть, нет места и самоисследованию, а при таком отношении к себе я и впрямь потерял бы душу, останься я в городе своего детства.

И лишь сейчас, когда я сбросил, наконец, груз вины, так долго тяготивший меня, я могу с полной уверенностью утверждать, что не стал бы подобием Артемиса Энтрери, даже если бы остался в Мензоберранзане. Скорее, обратив весь свой гнев вовне, а не внутрь, сделав ярость своим доспехом, я мог бы стать похожим на Закнафейна. Не могу сказать, что желал бы такой жизни, как прожил он, да и вряд ли я смог бы долго терпеть такое существование, но пройти путь Энтрери я хотел бы еще меньше.