Стивен Эриксон - Падение Света

«Приведите ко мне всех и каждое дитя».

Он мог бы вспомнить, что старики бессильны во многих смыслах. Руки и ноги слабы, сердце подводит, умы хромают или погружаются в горькие потоки, которые они считают своими мыслями. При всем при этом они умеют ревностно пропалывать и удобрять сады желаний.

Кепло не стал бы задерживаться в таких местах. Одна мысль сорвать порочный плод заставляет отшатнуться в отвращении, ведь сок плода полон ядов. Яркость зелени — не показатель здоровья, сад похоти насмехается над идеей добродетели.

— Твое лицо, друг, — рискнул заговорить ведун Реш, — отогнало бы зимнюю бурю. Вижу: небеса дрожат от страха, когда ты смотришь на предстоящий нам путь, и это на тебя не похоже. Совсем не похоже.

Кепло Дрим потряс головой. Они шагали бок о бок по каменистому тракту. День выдался облачный, хотя погода не доставляла особых трудностей. Холмы по сторонам совсем выцвели. — Зима, — отозвался он, — время года, высасывающее из мира жизнь и заставляющее меня отворачиваться от мира. Есть что-то гнусное, Реш, в этих голых пейзажах. Я не люблю зрелище содранной кожи и сырых костей.

— Ты придаешь форму тому, что видишь, ассасин, а видишь лишь то, чему уже придал форму. Не в силах примирить то, что чувствуем внутри, с тем, что видим снаружи, мы перебрасываем переживания из ладони в ладонь, как жонглер горячие камешки. Так и так, плоть пылает.

— Я приветствовал бы ожоги, — тихо прорычал Кепло, — ощутив боль как нечто реальное.

— Что тебя тревожит, дружище? Разве из нас двоих не я отличаюсь унынием? Расскажи, в чем причина твоих бед.

— Голод стариков, — ответил ассасин и снова потряс головой.

— Мы склоняем священное ради мирских забот. Ради презренных цифр. Его Милость сказал лишь то, что написано.

— И, сказав, содрал кожу, явив свои мерзкие аппетиты. В этом ли тайное искушение святых слов, ведун? В драгоценной гибкости? Вижу: они извиваются и переплетаются, как веревки. Все во имя бога, не меньше. Или ради ублажения ритуала? Можно ли вообразить, что бог глядит на нас с милостью и одобрением? Признаюсь тебе прямо посреди дороги — вера моя иссохла вместе со сменой времени года.

— Вот не знал, что у тебя она была. — Ведун провел рукой по густой бороде. — Все мы жаждем, верно, перепутать спасение с перерождением, вообразить, будто душа может воскреснуть из сухой скорлупы. Но такие вспышки редки, Кепло, их легко забыть. Скеленал со своими аппетитами дрожит в пустоте — мы же позаботились. Ни один ребенок не останется с ним наедине.

Кепло покачал головой. — Тогда протолкайся сквозь века и снова взгляни на нашу веру. — Он повел рукой, но пальцы сжались, словно царапая воздух. — Гибкие слова для гибкого ума ребенка, мы по обычаю прядем и сплетаем их, делая новое из старого. Мошенничаем, крича об улучшениях! — Он вздохнул, выпустив клуб пара. — Природа держится привычных схем, ловко завивается внутри каждого черепа, будь то мужчина, женщина, дитя или зверь. Узри наших потомков, Реш, узри дорогие мантии и расшитые рясы. Узри торжественные процессии в неверном свете факелов. Я слышу песнопения, лишившиеся всякого смысла. Слышу мольбы, ставшие бессмысленным нутряным рычанием.

Слушай! Я познал истину. С момента откровения, ошеломительных родов религии, каждое поколение лишь уходит всё дальше, шаг за шагом, и путешествие сквозь столетия отмечает жалкую деградацию. От священного к мирскому, от чудесного к профаническому, от сияния славы к фиглярству. Заканчиваем мы — заканчивается наша вера — фарсом, грубый гогот едва не срывается с губ, пока лица рассыпанных внизу прихожан обращены к сцене, беспомощные и печальные. А в тени алтаря грязные мужские пальцы щупают детишек. — Он замолчал, чтобы сплюнуть. — Пред очами бога? И правда, кто таких простит? Но вот еще большая правда, друг: нектар их самобичевания сладок! Я даже подозреваю, в основе слабости лежит жажда. Наслаждение непростительными грехами — вот награда их душ.

Реш долго молчал. Десять шагов, пятнадцать. Двадцать. Наконец он кивнул. — Шекканто лежит как мертвая. Скеленал трясется, парализованный предвкушением. Ассасин трясов замышляет отцеубийство.

— Я готов отрезать его шаловливый петушок до самого корня, — заявил Кепло. — Пресечь прецедент фонтаном крови.

— Не желаю слышать твои признания, друг.

— Так останови их речью блаженного неведения.

— Поздно. Однако многие, стоя у края могилы, провожают покойного вполне подобающими его делам мыслями. Кто заметит разницу в молчании?

Кепло хмыкнул. — Носим горе как траурную пелену и молимся, чтобы ткань оказалась достаточно плотной и никто не увидел наших довольных лиц.

— Именно так, друг.

— Так ты не будешь мне мешать?

— Кепло Дрим, если придет нужда, я стану защищать тебя со спины в разгар ночи.

— Во имя веры?

— Во имя веры.

Монастырь и Скеленал остались за спинами, стальной свет дня уже не дал бы его разглядеть. Впереди ждала на узком перешейке меж двух холмов ведьма Рувера. Связанная ритуалом с ведуном Решем, словно жена с мужем, она натянула на лицо хладнокаменное выражение, а когда увидела Кепло, гримаса стала суровой. — Назови компанию, в которую охотно пригласят убийцу.

Вздохнув, Реш сказал: — Милая супруга, мать Шекканто может лишь слабо стонать, но всё же мы слышим ее желания.

— Старая карга меня боится?

Кепло резко вздохнул. — Похоже, ведьма, здесь не надобен ассасин — ты сама кого хочешь зарежешь. Мать страшится риска, который ты примешь на себя, и я послан на защиту.

Рувера фыркнула. — Нужно бы ей больше узнать о силе, что я обрела. Можешь не называть нас общиной: здесь доверие удушено на пороге, а собор шипит почище змей в соломе.

— Ночевать в амбарах — приглашать нежелательных гостей, — слабо улыбнулся Кепло. Удержи воображение, ведьма. Я охранник на один день.

— Охранник лжи, — почти прорычала Рувера, отвернувшись. — Тогда за мной. Уже недалеко.

Реш пожал плечами, видя удивленный взгляд Кепло. — Иные браки лучше не доводить до финала.

Рувера кашлянула смехом, не оглядываясь на мужчин.

— Здраво размышляя, — сказал Кепло, — даже я скорее бросился бы в объятия мужчины. Наконец-то вижу в тебе перемену мотивов и желаний, дружище Реш. Мы навсегда пойманы пародией на семью? Муж, жена, сын и дочерь — титулы, смелые как плевок в лицо ветру.

— Я принимал эту влагу за слезы, — поморщился Реш. — Некогда.

— Когда был малым дитем, верно?

— Одним я обязан Рувере: она дала лицо моему смущению, и каждая черта заострена гримасой отказа.

Ведьма снова засмеялась впереди. — Лицо и просящая рука, но без толка. Однако откровение дано мне, не ему. Ну, — сменила она тон, поднявшись на гребень, — узрите новую освященную землю.