Стивен Эриксон - Врата Мертвого Дома

— Она теперь — адъюнкт Тавор, — отрезала Фелисин. — Она мне больше не сестра. Она отреклась от своего Дома по зову Императрицы.

— Пусть так, но сдаётся мне, это дело личное.

Фелисин нахмурилась.

— Тебе-то откуда знать?

Старик отвесил насмешливый полупоклон.

— Был некогда вором, затем — жрецом, теперь стал историком. Мне хорошо известно, в каком напряжённом положении оказались благородные дома.

Фелисин от удивления широко раскрыла глаза и тотчас выругала себя за глупость. Даже Бодэн, который, разумеется, всё услышал, наклонился поближе и внимательно на них посмотрел.

— Геборик, — заявил он. — Геборик Лёгкая Рука.

Геборик вскинул руки.

— Да легче некуда.

— Ты написал ту переиначенную хронику, — проговорила Фелисин. — Совершил измену…

Жёсткие брови Геборика поднялись в притворном ужасе.

— Боги упасите! Философское расхождение во взглядах, ничего больше! Так сам Дукер сказал на суде — в мою защиту сказал, благослови его Фэнер.

— Да только Императрица его не слушала, — ухмыльнулся Бодэн. — Ты ведь сперва обозвал её убийцей, а потом ещё набрался наглости заявить, что она провалила работу!

— Запрещённые книги читаешь, да?

Бодэн заморгал.

— Так или иначе, — продолжил Геборик, обращаясь к Фелисин, — я бы предположил, что твоя сестра, адъюнкт, побеспокоится о том, чтобы ты добралась до корабля живой. Исчезновение твоего брата в Генабакисе привело к смерти вашего отца… Так говорят, — добавил он с ухмылкой. — Но именно слухи об измене по-настоящему пришпорили твою сестру, верно? Нужно очистить родовое имя и тому подобное…

— По-твоему, всё выходит почти разумно, Геборик, — ответила Фелисин. В её голосе прозвучала горечь, но девушке было уже всё равно. — Мы разошлись во мнениях с Тавор, и вот — взгляни на результат.

— В мнениях о чём именно?

Фелисин промолчала.

Вдруг шеренга пришла в движение. Стражники вытянулись во фрунт и обернулись к Западным воротам. Фелисин побледнела, когда увидела свою сестру — адъюнкта Тавор, сменившую Лорн, которая погибла в Даруджистане. Тавор ехала на собственном жеребце, лучшем из лучших конюшен Дома Паранов. Рядом, как обычно, виднелась Ян’тарь, красивая молодая женщина с гривой длинных рыжеватых волос, которые оправдывали такое имя. Откуда она родом, не знал никто, но теперь Ян’тарь стала личной помощницей Тавор. Вслед за ними на плац въехали несколько офицеров и рота тяжёлой кавалерии. Солдаты выглядели причудливо, как чужаки.

— Какая ирония, — пробормотал Геборик, разглядывая всадников.

Бодэн склонил голову и сплюнул.

— Красные Клинки, задохлики ублюдочные.

Историк удивлённо покосился на него.

— А тебя профессия поводила по свету, а, Бодэн? Видел даже морские стены Арэна, не так ли?

Громила недовольно поёжился, затем пожал плечами.

— Довелось постоять на палубе-другой, хряк. К тому же, — добавил он, — в городе о них судачат уже больше недели.

Отряд Красных Клинков выстроился, и Фелисин увидела, как латные рукавицы сжимаются на рукоятях мечей, остроконечные шлемы поворачиваются — все как один — к адъюнкту. Сестрица Тавор, неужели исчезновение нашего брата так глубоко тебя ранило? Каким же ужасным тебе кажется его неверность, если ты решила заплатить за неё такую цену… а потом, чтобы показать свою абсолютную преданность, ты выбирала между мной и мамой — кого назначить символической жертвой. Неужели ты не понимала, что Худ стоит на распутье той дороги, что ведёт к любому из этих решений? Мама, по крайней мере, теперь со своим возлюбленным мужем… Фелисин смотрела, как Тавор быстро проинспектировала свою охрану, а затем что-то сказала Ян’тари, которая повернула свою лошадь к Восточным воротам.

Бодэн снова хмыкнул.

— Не зевай! Сейчас начнётся бесконечный час.

…Одно дело — обвинить Императрицу в убийстве, и совсем другое — предсказать её следующий шаг. Если бы только они прислушались к моим словам. Геборик поморщился, шаркая по мостовой, — кандалы больно врезались в лодыжки.

Люди цивилизованные во всей красе продемонстрировали свою мягкотелость — изнеженность и чувствительность стали отличительными признаками благородного происхождения. Таким людям жилось легко, безопасно, и в этом было всё дело: они стали живым символом непоказного изобилия, которое жгло нутро бедным ничуть не меньше, чем явная демонстрация богатства.

Геборик это прямо сказал в своём трактате и теперь не мог подавить горькое восхищение перед Императрицей и адъюнктом Тавор, которую Ласиин назначила своим инструментом в этом деле. Показная жестокость полуночных арестов — двери выламывали, людей вытаскивали из постелей под вой перепуганных слуг — породила первый уровень потрясения. Осоловевших от недосыпа благородных господ скрутили, заковали в кандалы и привели на суд пьяного магистрата и присяжных — нищих, которых притащили с соседней улицы. Это была смачная и наглядная пародия на правосудие, которая убила последнюю надежду на вежливое обращение — сорвала весь налёт цивилизации, оставив только хаос и дикость.

Потрясение накладывалось на потрясение, разрезало это нежное подбрюшье. Тавор знала себе подобных, знала их слабости — и безжалостно использовала. Что же может довести человека до такой жестокости?

Услышав новости, бедняки наводнили улицы, кричали от восторга и восхищения своей Императрицей. Затем последовали аккуратно подготовленные беспорядки, мародёрство и убийства, толпа прокатилась по кварталу Знати, выискивая тех немногих высокородных господ, которых не стали арестовывать — ровно столько, чтобы утолить жажду крови, дать толпе лица, на которых можно было бы выместить ярость и ненависть. Затем последовало восстановление порядка, чтобы город не сожгли.

Императрица очень редко совершала ошибки. Она воспользовалась ситуацией, дабы схватить независимых учёных и недовольных, чтобы сжать столицу в железном кулаке армии, провозглашая необходимость увеличить численность войск, набрать новых рекрутов, усилить защиту от предательских заговоров знати. Отошедшие короне богатства позволили расплатиться за прирост армии. Этот изысканный ход — пусть и повторяемый — был использован во всех провинциях, подкреплённый силой Императорского эдикта, и в каждом городе теперь набухал жестокий гнев толпы.

Горькое восхищение. Геборику снова и снова хотелось сплюнуть, а ведь он не делал этого со дней юности, когда был ещё только простым карманником в Мышином квартале города Малаза. Он видел потрясение, написанное на большинстве лиц в шеренге узников. Это были лица людей в ночных рубашках, грязных и мокрых от пребывания в темнице, так что у закованных не осталось даже самой простой защиты — обычной одежды. Растрёпанные волосы, ошеломлённые выражения лиц, неестественные позы — всё, что только мечтала увидеть толпа за стенами Круга, всё, что она мечтала растоптать…