Фрэнк Херберт - Бог-Император Дюны

Она судорожно сглотнула.

— Я сказал это лишь для того, чтобы тебя защитить, — сказал он.

— Спасибо, Владыка, — ее голос был слаб.

— Моя божественность начиналась, когда я предупредил моих Свободных, что больше не могу давать племенам воду мертвых. Ты знаешь, что такое вода мертвых?

— В дни Дюны так называлась вода, извлеченная из тел умерших, — сказала она.

— Ага, ты читала Ноа Аркрайта.

Ее хватило на слабую улыбку.

— Я объявил Свободным, что вода будет посвящена Верховному Божеству, которое останется безымянным. Им все же дозволялось контролировать эту воду, благодаря моей щедрости.

— Вода, должно быть, была необычайно ценна в те дни.

— Очень! И я, представитель этого безымянного Божества, обладал свободным контролем над этой драгоценной водой почти три сотни лет.

Она закусила нижнюю губу.

— Это все еще похоже на расчетливость? — спросил он. Она кивнула.

— Да, это и был расчет. Когда подошло время посвятить воду моей сестры, я организовал чудо. Из урны Гани говорили голоса всех Атридесов. Таким образом Свободные узнали, что я и есть их Верховное Божество.

Хви боязливо заговорила, голосом, полным сомнения и озадаченности, вызванных этим откровением.

— Владыка, говоришь ли Ты мне сейчас, что на самом деле Ты не бог?

— Я говорю тебе, что не играю в прятки со смертью.

Она несколько минут пристально на него глядела, перед тем как ответить, и это убедило его, что она понимает глубинное значение его слов. Чуткий и понимающий взгляд, от которого его нежное чувство к ней стало еще сильней.

— Твоя смерть не будет похожа на другие смерти, — сказала она.

— Дражайшая Хви, — пробормотал он.

— Мне странно, что Ты не боишься суда истинного Верховного Божества, — сказала она.

— Ты судишь меня, Хви?

— Нет, я боюсь за Тебя.

— Подумай о цене, которую я плачу, — сказал он. — Все, кто от меня произойдут, унесут с собой кусочек моего сознания, запертого, затерянного и беспомощного внутри них.

Она поднесла обе руки ко рту напряженно глядя на него.

— Это тот ужас, которому не смог поглядеть в лицо мой отец, и который он старался предотвратить: бесконечные деления, деления, деления глухонемой личности.

Она опустила руки и прошептала:

— Ты сохранишь свое самосознание?

— В каком-то смысле… но буду немым. Жемчужинка моего разума уйдет с каждым песчаным червем и с каждой песчаной форелью червь будет разумным, но все же не способным шевельнуть ни одной клеточкой разума, разумным, но погруженным в бесконечный сон.

Она содрогнулась.

Лито наблюдал за ее попыткой понять такое существование. Способна ли она понять эту последнюю РАЗНОГОЛОСИЦУ , когда разделившиеся кусочки его личности будут цепляться за утрачиваемый контроль над икшианским устройством, записывающим его дневники? Способна ли она почувствовать щемящее молчание, которое последует за этим ужасным расчленением?

— Владыка, они бы использовали это знание против Тебя, если бы я им рассказала.

— Ты им скажешь?

— Разумеется, нет! — она медленно покачала головой.

Зачем он принял это ужасное превращение? Неужели нет выхода?

Вскоре она проговорила:

— Этот аппарат, записывающий Твои мысли, нельзя ли его настроить на…

— На миллион меня? На миллиард? На еще большее количество? Моя дорогая Хви, ни одна из этих капель сознания не будет истинным мной.

Ее глаза заволокло слезами. Она моргнула и глубоко вздохнула. Лито узнал в этом упражнении бенеджессеритский метод обретения внутреннего спокойствия.

— Владыка, Ты меня ужасно напугал.

— И ты не понимаешь, почему я это сделал.

— Могу ли я это понять?

— О, да. Понять это могли бы многие. Что люди делают с таким пониманием — уже другой вопрос.

— Научишь ли Ты меня, что делать?

— Ты уже знаешь.

Она безмолвно это приняла, затем сказала:

— Это что-то, что надо сделать с твоей религией. Я это чувствую.

Лито улыбнулся.

— Я почти все могу простить твоим икшианским хозяевам, за то, что они преподнесли мне тебя, такой драгоценный дар. Проси и дастся тебе.

Она качнулась вперед на своей подушке, наклоняясь к нему.

— Расскажи мне о внутренних механизмах работы твоей религии.

— Ты достаточно скоро все обо мне узнаешь, Хви. Обещаю. Просто помни, что солнцепоклонники среди наших примитивных предков не так уж далеко сбивались с пути.

— Солнце… поклонники? — она качнулась назад.

— Солнце, контролирующее всякое движение, но которого нельзя коснуться. Такое солнце является смертью.

— Твоей… смертью?

— Всякая религия вращается подобно планете вокруг своего солнца, энергию которого она обязана использовать и от которого зависит само ее существование.

Ее голос стал почти шепотом:

— Что ты видишь В СВОЕМ СОЛНЦЕ , Владыка?

— Мироздание со многими окошечками, через которые я могу подглядывать. Что открывается в окне, то я и вижу.

— Будущее?

— Мироздание в корне своем безвременно и, отсюда, содержит все времена и все будущие.

— Понятно. Значит, Ты воистину разглядел то, что это… — она указала на длинное сегментированное тело, — предотвратит.

— И этого понимания тебе достаточно, чтобы проникнуться верой в святость — хотя бы на малую долю — того, чем я стал? — спросил он.

Она смогла лишь кивнуть.

— Если ты все это разделишь со мной, то, предупреждаю тебя, это будет ужасное бремя, — проговорил он.

— Сделает ли это твою ношу легче, Владыка?

— Не менее весомой, но ее легче будет принимать.

— Тогда я разделю это с Тобой. Только скажи мне, Владыка. — Пока еще нет, Хви. Ты должна проявить немного терпения. Она со вздохом подавила разочарование.

— Вот только мой Данкан Айдахо становится все неугомоннее, — сказал Лито. — Я должен разобраться с ним.

Она оглянулась, но никто в палату не вошел.

— Ты хочешь, чтобы я сейчас удалилась?

— Я бы хотел, чтоб ты никогда меня не покидала.

Она пристально поглядела на него, отметив — с какой же напряженностью он ее созерцает! — и голодная пустота его взгляда наполнила ее печалью.

— Владыка, почему Ты МНЕ рассказываешь свои секреты?

— Сам я не решился бы просить тебя стать невестой Бога.

Ее глаза широко и потрясенно раскрылись.

— Не отвечай, — сказал он.

Едва двинув головой, она окинула взглядом всю скрытую тенями длину его тела.

— Не ищи тех частей меня, которых больше не существует, — сказал он. — Некоторые формы физической близости для меня уже недоступны.

Она опять внимательно посмотрела на его утопленное в чужеродной плоти лицо, заметила, как розова кожа его щек, и насколько же впечатляюще ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ оно кажется в этом чужеродном обрамлении.

— Если ты захочешь иметь детей, — сказал он, — я буду просить лишь, чтобы ты позволила мне самому выбрать их отца. Я еще ни о чем тебя не попросил.