Фрэнк Герберт - Дюна

– Все так, – сказал барон. – Но должен признать, все это начало меня утомлять. Я готовлю другого… кандидата, который управлял бы Арракисом.

Хават разглядывал жирное круглое лицо. Затем старый воин-шпион медленно покивал:

– Фейд-Раута. Вот, значит, в чем причина всех этих притеснений. Вам тоже не занимать хитрости, мой барон… Пожалуй, мы можем объединить оба плана. Да. Ваш Фейд-Раута придет на Арракис как их спаситель и сможет завоевать популярность.

Барон улыбнулся, а про себя подумал: Любопытно, а как все это вписывается в собственные планы Хавата?

Хават, видя, что разговор окончен, поднялся и вышел из кабинета, задрапированного красной тканью. Он думал. Слишком много неизвестных: в каждом расчете по Арракису – неизвестные. В частности, этот новый религиозный вождь, о котором сообщал скрывавшийся среди контрабандистов Гурни Халлек – этот Муад'Диб или как его там…

Может, не стоило советовать барону оставить их религию в покое, дать ей распространяться как ей угодно – даже среди населения впадин и грабенов… – сказал он себе. Но, с другой стороны, угнетение ведет к подъему религиозных чувств, это общеизвестно…

Он припомнил, доклады Халлека по фрименской боевой тактике. А ведь тут за версту пахнет самим Халлеком… и Айдахо… и даже им, Хаватом…

Может быть, Айдахо спасся? – подумал он.

Но это был пустой вопрос. Он не задумывался, а не мог ли выжить сам Пауль: он знал, что барон убежден в смерти всех Атрейдесов. Бене-Гессеритская ведьма была орудием барона – тот сам признал это. А это значило конец для всех – даже и для ее сына.

Какую же ядовитую ненависть питала она к Атрейдесам! – подумал он. Почти точно такую, какую питаю я к барону. Но сумею ли я нанести столь же смертельный и окончательный удар?

Пауль Муад'Диб вспомнил, как ел пищу, обильно сдобренную Пряностью. Он ухватился за воспоминание – это была зацепка: держась за него, он понимал, что сейчас видит сон.

Я – театр, где развиваются события… – думал он. Я – жертва неполного видения, жертва сознания расы и ее ужасной цели…

Но он не мог отделаться от страха, что как-то превысил свои силы и затерялся во времени, так что смешались будущее и настоящее… нельзя было отличить их друг от друга… Это походило на расстройство зрения и проистекало – он понимал это – от постоянной необходимости сохранять пророческие видения в памяти; а память сама по себе неотъемлемо принадлежала прошлому.

«Чани приготовила мне поесть», – сказал он себе.

Но Чани была далеко на юге, в холодной стране с горячим солнцем, ее тайно переправили в один из новых укрепленных сиетчей вместе с их сыном, Лето Вторым.

…Или этому лишь предстояло случиться в будущем?

– Нет, напомнил он себе: ведь Алия-Странная, его сестра, отправилась туда же вместе с матерью и Чани. Это в двадцати манках к югу отсюда, и они поехали в паланкине Преподобной Матери, на спине дикого Подателя.

При одной мысли о поездке на гигантском черве его передернуло. И тут же он спросил себя: Но Алия – родилась ли уже Алия?

Он стал вспоминать: Я пошел с раззией; мы устроили налет на Арракин, чтобы вернуть воду наших убитых; и в пепле погребального костра я нашел останки отца; и взял его череп, и положил его в основание каменного кургана, сложенного, по фрименскому обычаю, над перевалом Харг… Или и этому лишь предстояло совершиться?

Мои раны – реальность , сказал себе Пауль . Мои шрамы – реальность… Гробница отца – тоже реальность.

Все еще в полусне он вспомнил, как Хара, вдова Джамиса, однажды вбежала к нему и сообщила, что в коридоре только что был поединок. Это случилось еще во временном сиетче – до отправки на юг, в глубокую Пустыню, детей и женщин. Хара стояла в дверях, ведущих во внутреннюю комнату, и черные крылья ее волос были подхвачены сзади цепочкой с нанизанными на нее водяными кольцами. Он стояла, отведя в сторону дверные занавеси; и она сказала, что Чани только что убила кого-то.

Да, это было , сказал себе Пауль, это было в действительности, а не пришло видением из будущего. Это было – и не изменится вовек.

Он вспомнил, как вылетел в коридор. Чани стояла там под желтыми светильниками, в ярко-синем халате с откинутым капюшоном; на лице эльфа – напряженное выражение. Она убирала крис в ножны, а несколько фрименов торопливо удалялись с ношей.

Пауль припомнил еще, как сказал себе тогда: Сразу видно, когда они несут труп.

Водяные кольца Чани – в сиетче их носили открыто, нанизанными на шнурок на манер ожерелья – зазвенели, когда она обернулась к нему.

– Чани, что случилось?

– Просто разделалась тут с одним. Он пришел вызвать тебя на поединок, Усул.

– И ты убила его?

– Ага. А что, надо было оставить его для ножа Хары? С этим и она бы сладила.

(Судя по лицам зрителей, окружавших место стычки, слова Чани им понравились, вспомнил он. Даже Хара расхохоталась.)

– Да, но он хотел вызвать меня!

– Ты же научил меня приемам колдовского боя…

– Да, конечно, но тебе не следовало…

– Я родилась в Пустыне, Усул, и знаю, с какой стороны берутся за крис.

Он сдержал гнев и постарался говорить как можно убедительнее:

– Может, все это и так, Чани. Однако…

– Я уже не ребенок, что ловит скорпионов на свет ручного шарика, Усул! Я давно не занимаюсь детскими играми!

Пауль сердито смотрел на нее, пораженный странной яростью за ее внешним спокойствием.

– Он не стоил того, чтобы ты с ним дрался, Усул, – сказала Чани. – Много чести – прерывать ради подобной дряни твои размышления!

Она подошла совсем близко, искоса посмотрела ему в лицо и прошептала так, чтобы слышал только он:

– И потом, любимый: когда станет известно, что желающий вызвать тебя может нарваться на поединок со мной и принять позорную смерть от женщины Муад’Диба, охотников испытать тебя станет куда меньше!

Да, сказал себе Пауль , это действительно случилось. Это – истинное прошлое… И она была права – число желающих испытать в поединке новый клинок племени сошло тогда почти на нет.