Дэн Абнетт - Warhammer 40000: Ересь Хоруса. Омнибус. Том II

Люций отсек ему руку, а затем, не поднимаясь, пронзил грудь противника лаэрским мечом. Очередная жертва, захлебываясь кровью, упала на палубу, но, падая, гвардеец схватил Люция за руку и увлек за собой. Люций коснулся пола, но сумел уклониться от летящей на него алебарды последнего из гвардейцев. Он изогнулся в воздухе и легко приземлился на носки, однако меч застрял в груди убитого противника.

Оставшись только с терранским мечом, Люций театральным жестом поднял его, словно занимая позицию на тренировке, и стал описывать кончиком небольшие круги. Это был старый трюк, но воин Гвардии Феникса оказался не слишком проницательным, и Люций увидел, что его взгляд следит за мечом. Люций рванулся вперед и, когда гвардеец обнаружил свою ошибку, подался вправо. Последовала поспешная блокировка, но Люций уже изменил направление движения. Кузнецы уральского клана Террават выковали этот меч задолго до Единения, и его лезвие никогда не подводило Люция.

До этого момента.

Кончик меча зацепился за утолщение на сломанном крыле орла, вызвав колоссальное напряжение. Меч сломался, и обломок, вращаясь в полете, вернулся к Люцию. Ему не помогла даже сверхъестественная реакция: острый осколок стали прочертил от виска до подбородка глубокую царапину.

Вспыхнула боль, такая внезапная, такая желанная и абсолютно не ожидаемая, что он на мгновение замер, чтобы насладиться ее ощущением, и это едва не погубило его.

Воин Гвардии Феникса, избежав смерти, сделал очередной выпад. Кончик алебарды коснулся брони Люция, но для него это было почти равносильно повреждению кожи. Обломком меча Люций разрубил древко алебарды пополам и погрозил противнику пальцем.

— Я допустил оплошность, — сказал он, не скрывая легкого разочарования. — Подумать только, позволить убить себя такому растяпе, как ты. Я бы этого не пережил.

Прежде чем воин успел ответить, или хотя бы огорчиться потере оружия, Люций поднырнул под его руку и провел безупречно выверенный удар, после которого голова гвардейца пролетела через весь зал.

Люций нагнулся за лаэрским клинком, и ему пришлось раскачивать меч из стороны в сторону, настолько прочно лезвие застряло в груди убитого. Вернув себе оружие, он сорвал с трупа маску из высушенной кожи, желая посмотреть, как выглядит тот, кто надеялся превзойти его в этом бою.

Лицо оказалось ничем не примечательным, но в его обыкновенных чертах Люций увидел издевательскую усмешку Локена. Хорошее настроение мгновенно испарилось. Он ударил ногой по мертвому лицу. После первого пинка треснула кость, после второго — раскололся череп. Третий удар превратил голову в кровавое месиво раздавленного мозга и осколков костей.

Разозленный Люций вытер меч оторванным лоскутом ткани, но его настроение менялось, словно ветер, и он поднял перед собой скальп, как это делает актер на сцене.

— Поверь, так лучше. — Он указал рукой на исковерканный череп воина, с которого была сорвана маска. — Тот ублюдок был намного хуже.

Затем он бросил маску и подошел к арочному проему «Ла Фениче».

Двери, некогда украшенные золотыми и серебряными листьями, теперь стояли нагие. Разъяренные безумцы в своем стремлении вернуться к прекрасным ужасам «Маравильи» до костей ободрали пальцы в попытке ворваться в зал. На поверхности дверей Люций заметил застрявшие в дереве сорванные ногти и вытащил несколько обломков, гадая, что ощущали люди, когда их теряли.

— Что ты надеешься найти? — спросил он самого себя.

Ответа он не знал, но после отправки легиона с Призматики его желание, необходимость увидеть, что творится за опечатанными дверями заброшенного театра, стали еще сильнее. Этот поступок был серьезным проявлением непослушания, и уже только поэтому Люций жаждал продолжить исследование.

Да и убийство воинов Гвардии Феникса лишало возможности отступить.

Люций распахнул двери и вошел в покинутый театр.

Темнота окутала его объятиями полночной любовницы, а в ноздри ударил застоявшийся воздух. Здесь пахло металлом, плотью, пылью и вечностью. Прежде «Ла Фениче» был пристанищем волшебства, но без поддерживающей его жизни театр превратился в пустую оболочку, лишенную каких бы то ни было признаков веселья. Люций попытался вызвать в памяти великолепную анархию, царившую в зале, жестокие схватки и безумные совокупления, происходившие в партере и ложах во время торжества самых грубых инстинктов.

Вместо восхитительных моментов пробуждения, которые он хотел вспомнить, перед мысленным взором, словно слабое эхо, пронеслась вереница серых монотонных эпизодов. Сцена была разгромлена и заляпана кровью, на стенах остались зловонные пятна и ошметки гниющих внутренностей, вырванных из человеческих тел. Птицы, сидевшие в позолоченных клетках и услаждавшие слух пением, исчезли, золотые огни рампы погасли, а тел, которые он ожидал найти, нигде не было видно.

Кто их забрал, и с какой целью?

Наиболее вероятные ответы — для развлечения, для рассечения, в качестве трофеев — его не устраивали. Люций не обнаружил следов волочения, только кровавые отпечатки на тех местах, где падали мертвые, как будто их сущность кем-то была высосана прямо здесь, кем-то, кто черпал силы в смерти.

Люций двинулся дальше по гулкому залу опустевшего театра, и ноги сами собой вывели его в центр партера. Над ним нависло Гнездо Феникса. Он непроизвольно поднял голову в предчувствии опасности, от которого напряглась кожа на затылке. Казалось, будто за ним следит чей-то злобный взгляд, хотя все органы чувств подтверждали его одиночество.

Его взгляд привлекло единственное пятно света во всем театре, и Люций ничуть не удивился, обнаружив, что портрет лорда Фулгрима уже не был тем гениальным произведением искусства, каким он помнил его до перерождения легиона. Точно так же, как и в его сновидении, картина поражала своей безжизненностью. Неискушенному взгляду смертных портрет мог бы показаться отличным, но воин Детей Императора видел в нем лишь жалкую поделку.

По крайней мере, Люций так считал, пока не встретился взглядом с изображением Фулгрима.

Он словно заглянул в бездну. Люций увидел в этом взгляде такую мучительную тоску, такой бездонный колодец боли, что у него перехватило дыхание. В немом восхищении перед столь исключительным страданием он даже приоткрыл рот. Какое же существо способно погрузиться на подобную глубину отчаяния? Это не под силу ни смертным, ни Астартес.

Такой ужас может испытывать только одна личность.

Глаза на портрете в одно мгновение подсказали ему, кто заключен в тюрьме золоченой рамы.

— Фулгрим! — выдохнул он. — Мой лорд…

Глаза молили его, и от сознания тайны, теперь принадлежащей ему, тело Люция содрогнулось в экстазе. Пытаясь постичь глубину падения Детей Императора, он испытал приступ головокружения, а сердце в груди яростно забилось.