Нора Кейта Джемисин - Наследие. Трилогия (ЛП)

Когда мы поднялись по лестнице, Дека отомкнул и распахнул красивые двойные деревянные двери. Комната оказалась совсем не такой, как я ожидал. Я помнил лабораторию первого писца в Небе: голое и по-своему угрюмое место, сплошные белые поблескивающие поверхности с едва уловимыми оттенками цвета вроде черных чернил или красной крови. Лаборатория Деки была оформлена даррским деревом глубокого коричневого тона и золотистым мрамором из Челлина. По форме она была восьмиугольной, и четыре стены отданы книгам – полки занимали все пространство от пола до потолка, причем свитки и фолианты стояли в два-три ряда. Имелось даже несколько каменных и деревянных табличек. В центре комнаты располагались белые рабочие столы, а в углу, у стыка двух стен, виднелось нечто странное – своеобразный застекленный кабинетик. Меня удивило, что я не увидел никаких инструментов и приборов, если не считать принадлежностей для письма. И никаких клеток вдоль стен с живыми объектами для опытов. Даже не ощущалось застарелого запаха боли.

Я оглядел комнату, испытывая удивление и растерянность.

– Во имя преисподних, что ж ты за писец такой?

Дека закрыл за мной дверь.

– Я сосредоточил усилия на изучении богорожденных. И мое завершающее исследование было посвящено тебе.

Я повернулся к нему. Он стоял у закрытых дверей и наблюдал за мной. В этот миг неподвижности он напомнил мне не только Ахада, но и Нахадота. У всех троих имелась привычка вот так смотреть – пристально, не мигая. У Ахада она скрывала вселенское неприятие, у Нахадота – безумие. У Деки… Я понятия не имел, что должен скрывать такой взгляд. Пока не имел.

– Надеюсь, ты не подумал, что я тогда пытался вас убить.

– Нет. Было очевидно, что с клятвой что-то пошло не так.

Внутри меня распустился напряженный узел. Но их еще осталось более чем достаточно.

– Ты, кажется, не особенно удивлен моим появлением.

Он пожал плечами, потупился, и мне на миг померещился в нем тот мальчик, которого я помнил.

– У меня сохранились в Небе кое-какие друзья. Они сообщают обо всем важном, что там происходит.

Как бы он ни отрекался, он очень во многом так и остался Арамери.

– Значит, ты понял, что однажды я тебя навещу.

– Ну да, догадался. Особенно когда два года назад прослышал о том, что ты покинул дворец. Вообще-то, я тебя тогда ждал. – Он вновь поднял взгляд, и его лицо внезапно стало непроницаемым. – Ты убил первого писца Шевира…

Я переступил с ноги на ногу и сунул руки в карманы.

– Я не хотел. Он просто оказался… где не следовало.

– Да, – кивнул Дека. – Такое у тебя часто случается. Я это понял, пока изучал твою историю. Чисто по-детски: сперва действовать, а потом разбираться с последствиями. Ты старательно поддерживаешь такое поведение – действовать без размышлений, – хотя жизненного опыта у тебя хоть отбавляй. Пора бы вроде и поумнеть. Вот что это такое – жить в согласии со своей природой.

Я смотрел на него, пребывая в полном замешательстве.

– Мои доверенные лица сообщили, что ты здорово обозлился на Шахар. Почему?

Я выпятил челюсть:

– Не хочу об этом говорить…

– Так или иначе, ты все же не убил ее.

Я нахмурился:

– Тебе-то что? Ты с ней годами не разговаривал.

Дека покачал головой:

– Я еще люблю ее. Но меня уже однажды использовали как оружие против нее. И я не допущу, чтобы такое повторилось.

Резко оттолкнувшись от двери, он двинулся ко мне. Его поведение меня так встревожило, что я даже отступил на шаг и лишь потом спохватился.

– Вместо этого я стану ее оружием, – сказал он.

Учитывая все обстоятельства, мне понадобилось постыдно долгое время, чтобы осознать: он обратился ко мне на изначальном языке.

– Какого хрена ты творишь? – напрягся я, стиснув кулаки, чтобы удержаться и не захлопнуть ему рот. – Заткнись, пока ты нас не прикончил!

Тут он окончательно потряс меня тем, что лишь улыбнулся и принялся расстегивать свой балахон.

– Я много лет произношу магические слова, Сиэй. Я научился слышать этот мир и звезды над ним – так, как слышат их боги. Я чувствую, когда реальность начинает вслушиваться в меня, и знаю, когда самое тихое слово может пробудить ее гнев или привести к покорности. Не могу объяснить, каким образом я это понимаю, однако понимаю.

«Потому что ты – один из нас», – чуть не выпалил я.

Но мог ли я быть в этом уверен? Ведь его кровь меня не убила. Я пытался что-то сообразить, а он тем временем раздевался.

Когда он расстегнул балахон, я все понял еще прежде, чем он расшнуровал белую нательную рубашку: буквы испускали темное свечение, видимое сквозь ткань. Черные отметины многими дюжинами шагали по его груди и плечам, постепенно спускаясь по плоским квадратикам живота.

Я в недоумении рассматривал их. Писцы наносили себе подобные метки всякий раз, когда осваивали новое вызывание: этого требовало их искусство. Они наносили на непрочную смертную плоть могущественные слова, и лишь искусство и воля не давали магии их пожрать. Однако они пользовались обычными чернилами и смывали их по завершении ритуала. Так вот, я сразу увидел, что пометки Деки были вроде сигил кровного родства, какими пользовались Арамери. Они были постоянными. И смертоносными.

И кстати, они совсем не выглядели работой писца. Стиль был совершенно другим. Их линиям не была присуща этакая паучья угловатость, которую я привык видеть в произведениях писцов: уродливо, зато действенно. Письмена Деки были текучи и обладали почти геометрической красотой. Я ничего подобного еще не видел. И тем не менее в них была сила: я легко читал ее в их вихрящихся очертаниях. А еще надписи обладали смыслом – многослойным, точно поэзия, и ясным, словно метафора. Ведь магия, в конце концов, всего лишь общение.

Общение – и канал передачи.

Об этом мы смертным никогда не рассказывали. Бумага и чернила – слишком слабые сущности, чтобы строить на них здания волшебства. Дыхание и звук уже лучше, но ненамного. Другое дело, что мы, боги, прибегаем к ним по собственному выбору, ведь смертное царство так хрупко. И еще потому, что смертные опасно быстро все схватывают.

А вот плоть создает отменный канал передачи. Арамери это выяснили путем проб и ошибок, но в полной мере так и не поняли. Наши с ними соглашения они записывали на собственных лбах ради защиты и называли эти метки сигилами родства, словно они действительно его означали, и мы действительно не могли их убить, пусть даже надписи и были составлены из рук вон плохо. Теперь же Дека врезал воззвания к могуществу в собственную кожу, и тело придало словам значимость. Он даже создал для этого свой шрифт, куда более гибкий и красивый в написании, нежели грубые попытки его собратьев-писцов, и я уже знал, что вселенная не откажет ему.