Оливер Джонсон - Нашествие теней

Горный перевал. Вершины над ним стары, голы и лысы, без следа растительности. На склонах между древними растрескавшимися контрфорсами видны руины былых стен. Тропа, отмеченная лишь пирамидальными кучами камня, ведет через безжизненные, точно лунные, скалы к вершине впереди. Нижний край красного ущербного солнца тонет в синевато-пурпурной небесной дымке, и свет красен, точно перед закатом, хотя едва перевалило за полдень.

Как везде в безлюдных горах, здесь царит особая тишина, столь напряженная и всеобъемлющая, что кажется, будто она имеет субстанцию и форму, будто это из нее состоят горы и небо и это она наполняет их едва слышимым гулом. Малейший звук здесь усиливается втрое; крик парящего в воздушных потоках орла лишь усугубляет гудящую тишину.

Но вот в нее вторгается новый звук. Внизу, на петляющей через валуны тропе, сорвался со своего места камень и покатился по склону, чтобы обрести внизу покой на новые тысячелетия. И показался человек, тянущий за собой тележку, точно морской рачок — свою громадную раковину. Тележка, с него величиной, подскакивала и раскачивалась на ухабах, словно живая.

Человек двигался медленно, заметно прихрамывая. Его лысая голова, испещренная коричневыми пятнами, казалась не менее старой, чем покрытые лишайником камни на перевале. Он тихо и нескладно напевал что-то хриплым и тонким старческим голосом. В его песне было всего четыре строчки, и он повторял их вновь и вновь в такт своим нетвердым шагам:

Он остановился, запрокинув лицо к красному солнцу, и до боли стиснул зубы, будто только сейчас осознав ужасающую тишину этого места и слабость своего голоса по сравнению с ней. Тишина быстро заполнила прореху, оставшуюся от его песни, и старик вновь поспешно двинулся вперед. Струйка пота стекала с его лба.

Старика звали Захарий. На будущее лето ему должно было стукнуть шестьдесят, но эта дата представлялась ему столь же далекой, как маячившие впереди вершины, к которым он двигался так медленно и мучительно. Он шел восемь часов и забрался уже довольно далеко в Огненные Горы. Миновав безжизненную гладь болот в пяти часах ходьбы от города, он с тех пор все время поднимался вверх по тропе, все круче и круче петляющей по склону горы. Чем выше он взбирался, тем труднее его усталым рукам было удерживать тележку. Все его внимание поглощала борьба с ней, и все суставы жгло огнем. Только гимн помогал ему, погружая в нечто вроде транса и позволяя переставлять ноги своим чередом.

Старик, пускаясь в дорогу, не надеялся прожить и этих восьми часов. То, что он все-таки прожил их, казалось ему чудом — это чудо явил бог, к которому Захарий обращал свою мольбу: Ре, бог Света, Солнца, Огня и пламенных когорт Второго Пришествия. Пока солнце светит, хотя бы и слабо, над умирающей землей, и у Захария остается возможность выжить. Он смотрел себе под ноги, и каждый шаг, приближающий его к цели до наступления тьмы, был маленьким триумфом его воли, маленьким поводом для радости. С помощью Ре он авось и до заката доживет — а если чудо продолжится, то дойдет до вершины перевала, ведущего через Гору Преданий.

Но грохот камней, посыпавшихся сверху, дал ему понять, что чудо случилось. Умолкнув на полуслове, Захарий глянул вверх. Он дошел до узкого прохода меж двумя скалами — превосходного места для засады. И этот проход загораживали двое: один громадный, почти что великан, другой маленький и юркий. Оба обросли бородами, волосы их висели космами, ноги были босы, закатанные рукава обнажали жилистые руки, сделанные будто из дерева, а не из мышц. Большой держал меч, помахивая им, точно веером, а не стальным клинком, весившим несколько фунтов. Великан подбрасывал и ловил свое оружие, едва шевеля рукой. Маленький довольствовался кривым ножом и зловещей улыбкой — похоже, он и был вожаком.

Оружия у них вполне хватит, чтобы разделаться с беззащитным стариком. Захарий со вздохом уронил оглобли тележки па землю, позабыв про гимн. Его жена Саман, останки которой он вез в этой самой тележке, верила в Ре. Этот гимн он посвящал в основном ее памяти. Что толку петь дальше? Никакой бог его теперь не спасет.

Большой медленно двинулся вниз по тропе. Он был почти семи футов ростом, с кожей цвета высохших костей и огненно-рыжими волосами. Таких много водилось в землях старой Империи — нечистокровные потомки строителей Тралла, города, из которого шел Захарий. Оба разбойника, несомненно, когда-то тоже жили там, но семь лет назад, с концом старого мира, бежали. С приближением гиганта Захарий сморщил нос от едкого запаха — на скотном дворе и то лучше пахнет. Великан, не обращая на него внимания, нагнулся над тележкой, с пренебрежением копаясь в тряпье и узлах на дне. Сундук он нашел почти сразу. Оглядев тяжелый медный замок, он перевел взгляд на Захария. В глазах великана старик увидел пустоту на месте угасшего разума.

— Что там у тебя? — спросил разбойник голосом, похожим на грохот каменного обвала.

Захарий посмотрел вверх: снеговая шапка Горы Преданий мерцала в пурпурном небе. Он думал о жизни, которой вот-вот мог лишиться, но не жалел ни о чем; он сделал то, что должен был сделать.

Маленький присоединился к своему товарищу.

— Глухонемой, никак? — сказал он, толкая Захария на тележку. Старик, ударившись о ее борт, упал на колени, потирая ушибленное плечо. Боль не имеет значения — все равно он скоро умрет. Умрет, и священные орлы унесут его кости к солнцу, где Ре примет их в свои огненные руки до конца времен. И если жена была права, Захарий вновь увидится с ней там, в белом свете рая, и они будут вместе до судного дня.

Великан вытащил сундук из тележки с озадаченным выражением ребенка, нашедшего игрушку-головоломку. Захария кольнула тревога. В сундуке лежал прах его покойной жены, который он собирался развеять высоко в горах. Ветер довершил бы остальное, унеся пепел на небо. Была в сундуке и шкатулка с локоном ее волос. Неужто разбойники растопчут все это в пыли? И посвященные Ре птицы не найдут ни единой черной, тонкой, как паутинка, прядки? Захарий представил себе, как Саман воскреснет в судный день без своих прекрасных черных локонов, бывших ее радостью и гордостью, и сердце его сжалось от горя.