Дэн Абнетт - Ересь Хоруса: Омнибус. Том II

— Это были не просто галлюцинации. Шепоты…

Аттик оборвал его на полуслове.

— Это были не шепоты. Так ты интерпретировал то, что переживал. Я ничего не слышал.

«Потому что вы решили не слушать», — подумал Гальба, но тут же отогнал мысль. Аттик был прав. Он вел себя так, будто никогда раньше не слышал об Имперской Истине. Никаких шепотов не было. Под языком не скапливались тени. И, что важнее всего, к нему не прикасался ничей злобный разум.

— Как и я, — произнес он, соглашаясь с капитаном, и понял, что сказанное им только что — правда. Он ничего не слышал.

А затем кто-то закричал.

Какое-то мгновение Каншеллу казалось, что крики его собственные. Его рот все еще был широко открыт. Его руки все еще были прижаты к закрытым глазам, чтобы не видеть движущейся тьмы. Но он все равно продолжал ощущать шелестящий поток миллиона насекомых. Он чувствовал дыхание безгубых ртов, произносящих богохульные слова. Поэтому, конечно, крик был.

Но он принадлежал не ему. Его горло крепко сжимал ужас почти увиденного. Серв ощутил, как над ним что-то проскользнуло. Оно было не более овеществленным, чем мысль. Возможно, ею оно и было. Но идея могла таить в себе опасность. Именно мысли и ничего больше парализовали его тело. Мысль когтем проходила по его телу. Она сковала сердце Каншелла льдом. И мысль была не его. Подобная мысль не могла принадлежать человеку, но исходила от чего-то, ведавшего страхи мужчин и женщин, знавшего каждую их форму, нюанс и запах, знавшего их, словно само было создано из этих самых страхов.

Дыхание вырывалось из напряженного горла Каншелла тонким, пронзительным воем. Мгновение идея парила над ним, а затем двинулась дальше. Йерун не знал, куда она направилась, только то, что больше мысль не пыталась соблазнить его открыть глаза и позволить себя охватить безумию.

Но кто-то посмотрел, ибо этот кто-то кричал. Кто-то посмотрел на существо, что не существовало вне пределов концепции, но этого оказалось достаточно. Голос принадлежал мужчине. Он казался скорее звериным, нежели человеческим. Человек орал, даже не останавливаясь, чтобы сделать вдох. Затем Каншелл услышал топот ног.

Мысль поблекла. Вместе с нею ушел и страх. Ему на смену пришел стыд, который был почти желанным. Йерун опустил руки и открыл глаза. У потолка ничего не таилось. Спальня была такой же, что и раньше, только теперь с кроватей слышалось шевеление. Крик отбивался от стен, терзая Каншелла своей болью и ужасом. Стыд заставил серва действовать. Он соскочил с койки, неуклюже приземлился и, шатаясь, вышел в проход между кроватями. Крики доносились из столовой, прилегавшей к спальной комнате. Он выбежал в дверь, обгоняя несущийся следом стыд. Ужас перед ничем заставил Каншелла подвергнуть сомнению свою веру в Имперскую Истину, и он искупит себя, принеся успокоение и рациональность страдающему человеку.

Едва он добрался до столовой, как крики изменились. Они стали прерывистыми. На секунду их заглушила ужасная влажная рвота, а затем они возобновились, став еще более резкими. Теперь Каншеллу казалось, что голоса два, и их крики переплетались в хоровую спираль отчаяния.

Он ворвался в комнату, плечом высадив пласталевую дверь. В центре помещения, спиной к Каншеллу, стоял Георг Паерт. Он был один. Его плечи содрогались, руки были подняты, локтями наружу, словно он прижимал ладони к лицу. Оба крика исходили от него.

Каншелл стал пробираться между металлических столов к серву инжинариума.

— Георг? — окликнул он его, стараясь говорить ровно и спокойно, но достаточно громко, чтобы Георг услышал его сквозь свои вопли. Приблизившись, Йерун увидел, что Паерт стоит в расширяющейся луже собственной крови. — Георг? — повторил он. Спокойствие и решимость стали покидать его. Ужас возвращался.

Паерт обернулся. Каншелл отпрянул. Серв разорвал себе горло. Плоть и мышцы свисали, словно изодранные занавески. Кровь пропитала куртку и руки Паерта. Его рот был широко раскрыт, но из него больше не доносилось ни звука.

Но крик все равно был слышим, два голоса все равно исходили от одного человека, и теперь крики формировали контрапунктные слоги: МАААААА, ДАААААИИИЛ. Они создавали единое слово, и слово то было кровью, и было безумием, и было отчаянием. И было молитвой.

Паерт рухнул на колени, жизнь постепенно вытекала из его тела. Он поднес руки к глазам и погрузил в них пальцы. Серв глубоко вдохнул и потянул, словно вырывая кусок мяса из туши. С руками, полными желеобразной массы, он повалился на пол.

Каншелл отступил назад, перед глазами все еще стоял наихудший ужас, который не был самоубийством Паерта. Наихудший ужас вцепился в его рассудок, словно опухоль.

Йерун услышал за спиной тяжелую поступь керамитовых ботинок, и, обернувшись, увидел Гальбу и Аттика. Боги здравомыслия прибыли слишком поздно. Теперь он уже не познает покоя. Трепет, который он всегда испытывал в их присутствии, утонул в том наихудшем кошмаре. Каншелл уставился на Железных Рук, и облек свой наихудший ужас в слова.

— Его глаза, — просипел он. — Его глаза кричали.

— Мы знали, что будут галлюцинации, — сказал Аттик собравшимся офицерам. Они находились в командном модуле базы, скудно обставленной комнате, служившей сугубо для тактических целей. Одну стену занимала вокс-система, в центре стоял большой гололитический стол. Вот и все. Аттик возвышался перед столом. Рядом с ним стояла Ридия Эрефрен. Гололитический проектор работал, но Аттик пока не включил дисплей. Сначала он решил избавиться от всего, что могло их отвлечь.

— Мы знали, что такое будет, — продолжил капитан, — и оно случилось. Эта система и эти планеты опасны для людей со слабым разумом.

— Он имеет в виду тебя, — шепнул Даррас Гальбе. Они расположились у внешней стены модуля.

Гальба не ответил. Он вспомнил изувеченный труп и выражение подавленного ужаса на лице Каншелла. Чудо, что серв все еще оставался в своем уме.

— Таковы риски и цена этой миссии, — сказал Аттик. — Пифос враждебен для плоти и рассудка. Таковы простые факты здешних земель. Местные формы жизни таят опасность, а варп близок к поверхности.

— Скольких сервов мы потеряли? — спросил Вект.

— Один погибший, — сказал Аттик апотекарию. — Четверо лишились рассудка, их прогноз неутешительный. Тот, который погиб, на момент самоубийства был один. Его товарищ добрался до него слишком поздно. Поэтому я распорядился, чтобы ни один серв больше не оставался один, неважно, как долго. Одиночество — благодатная почва для безумия.

Гальба нахмурился. От ответа Аттика веяло скорее целесообразностью, нежели убеждением. Действительно, мертвый серв какое-то время пробыл один. Но, судя по словам Каншелла, до тех пор, пока они оставались связными, прежде чем лишиться рассудка, жертва находилась в спальне, и вовсе не одна. Гальба до сих пор помнил то, что пережил он сам. Сержант понимал, что объяснение Аттика его состояния было верным. В Галактике исключительного видения Императора не было места для любых других вероятностей. Он знал это. Но Гальба ощущал нечто совершенно противоположное, и этот иррациональный инстинкт тревожил его. Ему не было места внутри легионера Железных Рук. Но инстинкт тот был достаточно силен, чтобы атаковать Гальбу вопросами, ответов на которые он найти не мог.