Лада Лузина - Бесы с Владимирской горки [litres]

В ту ночь Алеша спал плохо. Приятель Федор так и не вернулся, не пришел ни на трапезу, ни на вечернее богослужение в храме. Что-то странное творилось с ним последние дни… или, может, недели? Алексей не мог припомнить, когда это началось. Но теперь, что ни день, бес подбивал Федора на новый вопрос, новую каверзу.

То он заявлял, что сбежит с заезжей труппой итальянских актеров.

То обещал похитить золотое облачение из кельи настоятеля, сделать себе фотопортрет в ателье Франца Мезера на Крещатике и отослать свое изображение с предложением выйти замуж за архиерея-расстригу юной вдове из Житомира, с которой Федор познакомился минувшей зимой во время очередной отлучки на Контрактовую ярмарку.

Или того хуже – вопрошал: отчего же Варвара, мощи которой монахи прятали со времен Батыя под спудом, разрешила хану взять и разрушить весь Киев?

И смиренное послушание Алеши, его благообразность и благостность, и особенно вера в святые чудеса – все чаще вызывали у Федора глухое раздражение.

И не раз уже, вытирая пыль с киота у иконы богоматери Новодворской, дарующей исцеление от гордыни, Алеша просил Богородицу помочь его другу.

Федор всегда был суелюбопытным и излишне дерзновенным послушником, многоглаголящим, склонным к смехотворству и прекословию, чревоугодию и многоспанию, всем сердцем мечтающим о греховных любовных страстях. Как и многие юнцы, в обитель он попал не по собственной воле. Алексей мало знал о его семье – лишь то, что отец Федора был важной персоной, но давно уже отошел к праотцам, да и Федор вроде не законный сын, а байстрюк, и дожидается в монастыре решения собственной участи.

«… я ведь знаю, из какого ты рода, изурочен твой род…»

«Из какого же рода Федор? – впервые замыслился Алексей. – И случайно ли старец Пафнутий помянул проклятый царский род?»

И все же не родовое древо и не нынешнее отсутствие Федора лишило Алексея покоя и сна.

Плохо спалось послушнику с приходом в Киев холеры.

В иные дни, сидя на монастырской стене, наблюдали они скорбное зрелище – как гробы шли чередой, караваном на Флоровский погост и на городское Щекавицкое кладбище по печально известной улице Погребальной.

В иные вечера даже из окон монастыря были видны огоньки лампадок, оставленных на свежих могилках. И как часто теперь Алексей просыпался в своей келье, слыша чей-то горестный плач, доносившийся из маленьких домишек под Михайловской горой – нестерпимый вой человека, обнаружившего, что под покровом ночи холера унесла в зубах новую жертву.

И он вскакивал со своей узкой койки и молился, молился, порой до утра, молился, пока плач не стихал – молился об усопших и плачущих над ними, надеясь, хоть так облегчить им нестерпимые муки. И испытывал мучительный стыд оттого, что ему ничего не грозит, что он в единственной во всем Киев-граде обители, куда не вправе вступить холерная Смерть.

И пытался понять, – хоть и не в его это было власти, конечно, – нельзя ли разместить под Варвариной обителью всех? Или сделать весь Киев Варвариной обителью?

Но иногда он слышал вовсе не плач, а смех… необъяснимый детский смех.

И тихий смех пугал его больше, чем плач. И непонятная дрожь шла по телу.

Вдруг именно так и смеется киевский бес?

В детстве мама Лиза рассказывала страшные истории о бесах болезней, они бродят по ночам и носят свою голову под мышкой, и заглядывают в дома честных людей, позабывших перекрестить окна на ночь, и поднимают свои отделенные главы повыше… Кого приметят, тот поутру и умрет.

Монахи же любили рассказывать, что именно тут, под их монастырской горой, и обитает главный киевский бес, проживающий в Чертовом беремище со времен поганых идолов – древних и свергнутых языческий богов.

Ведь Беремище – означает чрево. И в самые страшные лютые годы, во время пожаров и войн, засухи, голода, мора, Чертово чрево плодит и множит бесчисленных новых бесов, чертей. А главный бес нашел себе новую обитель под чугунным и черным пьедесталом ново-идола – князя Владимира.

Потому-то тут, над обрывом, над беремищем и поставлен был их монастырь архангела-воина Михаила – победителя дьяволов, бесов и чертей. Потому и почивает в нем пресвятая дева Варвара – гонительница ведьм, чертей, упырей, болезней и бесов.

И хорошо, что завтра крестный ход – все дурное отступит. И губительная язва наконец-то пойдет на убыль.

Варвара защитит не только свою малую обитель, но и обитель большую – свой Город Киев. И завтра Алексею предстоит важный день. Коли повезет, он будет помогать гробовому благолепно облачать святую Варвару в богатые парчи – одевать святую деву в нарядную царскую одежду, перекладывать среброкованную раку на украшенные лентами носилки…

Да только не повезло – не судилось.

Утром дядька, отец иеромонах Александр, неожиданно дал ему послушание.

– Знакомец мой, журналист Подлудкин, утром письмо мне прислал, вот ответ ему, – сказал он Алеше сурово. – Сходишь за Канаву [5], отдашь мое послание. И попроси, чтобы с делом не медлил! А если задержишься, там и заночуешь, у няньки своей, Авдотьи. Помнишь еще, где обитает она?

– Мне сегодня за Канаву иди? – ужаснулся Алеша.

– А я что сказал… или ты холеры боишься? Или не веришь, что тебя охраняет сама святая Варвара?

– Верю конечно, всем сердцем… Но ведь я пропущу крестный ход?

– Другому я такое послание доверить никак не могу, – словно извиняясь, сказал ему дядька. – Дело особенной важности. Прошлой ночью в Лавре одному из монахов видение было, – голос дядьки стал сатирическим и раздраженным, – явилась к нему якобы Дама Холера и сообщила, что имеет намерения оставить наш Город. Каково?!

– Хорошо бы, – сказал Алексей, недоумевая, чем эта новость так задела дядюшку, в том же лице отца Александра, считавшегося правой, а заодно и левой рукой их благочинного и настоятеля. (Впрочем, последний еще в мае отбыл в Москву для обсуждения публикации своих многочисленных научных трудов о путешествиях по христианским святыням Востока, и ожидали его преосвященство не раньше Петровок). – Хорошо бы, холера оставила Киев.

– Оставит, конечно, – рассерчал дядька. – Мы мощи вокруг монастыря обнесем, и смерть холерную разом прогоним… Мы холеру прогоним, а лаврский монашек себе все заслуги возьмет? Видишь, из Лавры уже и новость рано утром в газетку отправили, – ноздри дядьки раздулись, казалось, каждый волос на взъерошенной его бороде стал подобным ядовитой змее, готовым ужалить в ответ. – Но я этого так не оставлю… неси письмо рабу божьему Подлудкину, да гляди, не потеряй по дороге, – судя по толщине конверта, который Алексей принял из дядькиных рук и осторожно положил в свою холщовую сумку, депеша была ценной в прямом смысле слова. – Он уж знает, как распорядиться моим посланием. Пусть газетчики про эту новость позабудут.