Андрей Столяров - Боги осенью [Авторский сборник]

— Что, мужики, есть какие-нибудь вопросы?

Он нас не боялся. Чего бояться? Опять же — подумаешь, два чувака. Чувствовалось, что ему хочется размяться и восстановить социальную справедливость. Разумеется, в том однозначном виде, как он сам ее понимал.

Впрочем, даже тут еще все можно было уладить. Я уже попадал в подобные ситуации и знал, как держаться. Требовалось миролюбиво ответить, что никаких вопросов у нас к нему нет, и тогда бы он снисходительно разрешил следовать нам дальше.

Противно это было бы, зато — безопасно.

Именно так я и собирался поступить в этот раз. Но я просто не успел открыть рта. Геррик вздернул железный свой подбородок и голосом, которого я от него раньше не слышал, скрипуче вынес вердикт:

— Вы хам, сударь…

Крепыш даже не возмутился. Напротив, лицо его озарила понимающая, радостная улыбка, и он широко, как будто желая обнять друзей, развел руки:

— Ну что, мужики, тогда будем разбираться?

Дальнейшее произошло с такой быстротой, что практически не запечатлелось у меня в сознании. Кажется, крепыш, продолжая дружеское объятие, попытался одним движением вырубить Геррика. Его он, вероятно, считал наиболее опасным противником. Локоть в спортивном костюме, во всяком случае, пошел резко вверх. И одновременно я услышал нечто вроде короткого «х‑х‑хек!..» — так обычно кричат в кино всякие кунгфуисты перед смертельным ударом; видимо, удар и в самом деле должен был воспоследовать, однако в ту же секунду Геррик как бы протанцевал на цыпочках немного вперед, тоже произведя руками некие странные пассы, после чего отступил и принял вид незаинтересованного наблюдателя. К своему противнику, как мне показалось, он даже не прикоснулся. И тем не менее крепыш издал открытой пастью уже не «х‑х‑хек!..», а какое‑то беспомощное «пых‑пых‑пых…» — задохнулся, побагровел, глаза его выпучились, как под давлением, он попятился, натолкнувшись на стену дома, взялся руками за напряженный живот, и вдруг — сполз по стене, видимо ничего не соображая.

Зрачки его вывернулись белками наружу.

Я был потрясен.

— Ты его убил!..

— Еще нет, — спокойно, все с тем же выражением незаинтересованного наблюдателя сказал Геррик. — Он просто без сознания. Придет в себя минут через десять. Ну что — двинулись или подождем?..

Дома он спросил меня с любопытством:

— А если бы я его действительно убил, ты что — стал бы его жалеть?

— Его, возможно, и нет, — сказал я. — Наверное, я стал бы жалеть тебя.

— Меня?! Почему?!

— Потому что тогда бы уже ты превратился в убийцу. Представляешь: жить дальше и знать, что ты убил человека…

Лицо Геррика окаменело. Светлая молния не полыхнула, но только, видимо, потому, что от чудовищного напряжения он опустил веки.

Зубы у него длинно скрипнули.

Но все‑таки он сдержался. Надменно вздернул голову и сказал:

— Убийство оскорбившего тебя хама не есть убийство. Убийство оскорбившего тебя хама есть отмщение. Цена оскорбления — кровь. Этого требуют Законы Чести…

— А если стать выше оскорбления? — сказал я. — Отвечать на оскорбление местью — значит уподобиться тому же хаму. Человек, у которого действительно есть честь, именно человек, а не хам. Убийство — это не отмщение, это — убийство.

— Но вы же сами убиваете, — сказал Геррик после выразительной паузы.

— Только цивилизованным образом, — возразил я. — По приговору суда или в случае военных действий. Кровная месть запрещена, и, по‑моему, это правильно. Кстати, и по приговору суда скоро, видимо, убивать не будут. У нас нет права отнимать жизнь, которую не мы зародили…

— Простить оскорбление?

— Не простить, а, повторяю, быть выше него.

— Я этого не понимаю, — все так же надменно произнес Геррик. — Хам есть хам лишь потому, что он чувствует свою безнаказанность. Если бы право на хамство нужно было отстаивать с риском для жизни, если бы за оскорбление пришлось встать в одиночку перед свистящим клинком, уверяю тебя — всякий хам улыбался бы тебе еще издали. Потому что все они — трусы…

— Не уверен, — сказал я.

— Потому что ты — не воин, — холодно сказал Геррик.

Он повернулся на каблуках и ушел к себе в комнату.

Больше мы в тот вечер не разговаривали.

И тем не менее, несмотря на все возражения, я чувствовал некоторую его правоту. Быть выше хама — это, конечно, очень красиво, но одно дело — теория, созданная в одиночестве размышления, и совсем другое — когда некое свиноподобное рыло по привычке обходится с тобой как с недочеловеком. Можно сколько угодно осуждать дуэли, но, получив пощечину, следует взять пистолет и выйти к барьеру. Бывают в жизни моменты, когда отступать нельзя, когда даже самая явная глупость стоит выше рассудка. Потому что это уже не глупость — это достоинство. Слова Геррика меня будоражили. В них было то, чего не хватало мне в моей жизни. И вместе с тем я довольно отчетливо осознавал, что эти правила чести сами по себе, возможно, и неплохи, однако если я буду придерживаться их в повседневной реальности — например, толкнули в автобусе — сразу же вызвал на поединок, — то больше трех дней я в нашем мире не проживу. В крайнем случае, может быть, протяну неделю-другую. Потому что наш мир не приспособлен для чести. Ей нет места среди неистовства бытовых коллизий. Для чести необходим некий моральный простор. Можно, конечно, попробовать создать этот простор. Можно расширить пространство вокруг человека, которое принадлежит лично ему. Короче, можно начать. Правда, судьба начинателей, как правило, бывает весьма печальной.

Во мне что‑то менялось.

И на Геррика этот случай, вероятно, тоже подействовал, потому что, судя по звукам, он весь вечер мерил шагами комнату, останавливался, громко дышал, словно ему не хватало воздуха, сквозь полуоткрытую дверь я видел, что он недоуменно разглядывает свои ладони, а ближе к ночи он, твердо ступая, прошел на кухню и замер в проеме, глядя поверх моей головы:

— Мне нужна твоя помощь!

У меня болезненно чмокнуло сердце. Но я тут же взял себя в руки и ответил:

— Пожалуйста…

— Надо посмотреть одно место. Давай завтра туда съездим…

— Куда именно?

— Тут недалеко…

Геррик опустил глаза, рассматривая меня сверху вниз. Вдруг — мигнул.

— Давай, — сказал я.

Следует, вероятно, сказать несколько слов о себе. Правда, насчет себя у меня никогда не было особых иллюзий. Так, мальчишеская романтика, затянувшаяся не по возрасту. Еще в школе мне представлялось, что я предназначен для неких великих свершений, что сверкающая карусель бытия вознесет меня к какой‑то исключительной и неповторимой роли. Мне грезились какие‑то битвы, где я одерживаю блистательные победы, какие‑то выдающиеся открытия, которыми я потрясу весь мир, какие‑то сияющие вершины, куда я взойду в результате самоотверженного труда и подвигов.