Елена Клещенко - Гюда, самолетная томте

— Ты неправ, Оскар, — заговорил молчавший до сих пор Густаф. — Идея популярна. Русские много себе позволяют.

— Благодарю за поддержку, мой дорогой, — разулыбался фон Вагенхоф. — И затем, отчего бы нет? Кому-кому, а вам, всем присутствующим, необходимо принять во внимание, что авиация будущего — это в первую очередь военная авиация! Русские это знают. Михаил Ефимов, к которому с таким пиететом относится ваш друг, не гнушается состязаний в точности бомбометания. Деньги на спортивные рекорды дают мечтатели, деньги на военную мощь — это серьезно, очень серьезно.

— Вы так полагаете, мой господин? — спросил Энок.

— Я знаю это, друг мой, — ответил гость.

Аэропланы и война… Гюда не сразу поняла, к чему он клонит, но выражение «самый воздух станет полем боя» было достаточно ясным. Пилоты стреляют друг в друга. Самолет пролетает над деревней и сбрасывает бомбу, авиатор смеется, а на земле горят и рушатся дома… Это то, что она поняла, остальное, что они говорили, и не хотела понять. Мышь принесла запонку, Гюда угостила ее сырной корочкой, спрятала цацку в карман комбинезона. Представление вышло что надо — немец и его шофер сами ползали на четвереньках по замусоренному полу, потом гость пообещал вознаграждение любому, кто найдет запонку и вернет, после чего в перерыв по полу ползала половина рабочих. Но смеяться уже не хотелось.

— Альрик, мне нужна твоя помощь.

Голос у Оскара был такой, что Гюда отложила шлифовальную шкурку и принялась слушать.

— …Ее отправили в Ольбург, к тамошней родне, под надзор какой-то тетки с отцовской стороны. Только сегодня она смогла телеграфировать.

— Все они как будто бы не очень довольны, что их ненаглядная Эдит состоит в переписке с лейтенантом?

— Да, они не очень довольны.

— Что же ее хваленые свобода и независимость?

— А это не был приказ. Датская тетушка якобы тяжело больна и хочет ее видеть — уверен, это было подстроено, чтобы она не могла отказаться… и перестань паясничать, как друга прошу! Если тебе угодно шутить над этим…

— Все-все, уже перестал, хотя даже не начинал. Что ты думаешь делать?

— Тут и думать нечего. Я должен ее видеть.

— Ты должен ее видеть. Ты в Ландскруне, она в Ольбурге. Тебе завтра ехать в полк…

— Вот именно. Жалкие двести километров.

Молчание.

— Ты с ума спятил.

— Почему это?

— Барометр падает.

— Чепуха! Маленький дождик не страшен. Я уже связался по телефону с тамошним клубом — все в порядке, сказали, где могу сесть. Пойми наконец, я должен с ней видеться!

— Это я уже понял. Я тебе зачем?

— Ларсен отказался запускать мотор.

— Ты сказал ему правду о том, куда собираешься?.. Точно, спятил. Не мог соврать — пробный, тренировочный полет? Не схватит ведь он тебя за хвост, когда ты возьмешь курс на Каттегат!

— Он спросил, зачем мне полный бак и плот на борту. Я не смог ничего выдумать.

— Лосось идет на нерест, прямо и только прямо.

— Альрик!..

— Все-все. Конечно, я помогу тебе. Помочь другу совершить самоубийство — священный долг интеллигентного человека.

— Тогда хватит болтать. Боюсь, что Ларсен пошел к шефу. Не люблю сцен…

— О черт! Так что же ты стоишь? Побежали!

Сидя на крыше, Гюда проследила глазами самолетик в небе — маленький, как стрекоза, в самом деле очень маленький. Перевела взгляд на морской горизонт. Там возвышались лепные белые облака необычайной красоты. Да, вечером будет сильный дождь и ветер, который непривычные люди могли бы назвать бурей. А как ни назови — хватит и такого.

Большой винт. Фонарь от велосипеда, к нему банка с карбидом. Теплая фуфайка из собачьей шерсти. Туго увязанный мешочек подвесить на шею — для таких дел карманы комбинезона не годятся. Обнять и поцеловать дочку.

— Следи за порядком на производстве. Буду поздно.

— Мама, ты куда?

— Исправлять людские огрехи.

— Платить надо, — пробулькала старшая троллиха. Пробулькала — потому что она сидит в расщелине между скалами по самые губы в морской воде.

— Платить надо, — пробулькали остальные, позади нее, в темноте.

Белые пряди лежат на поверхности волнистыми мазками краски, колыхаются в прозрачной воде. Вся расщелина заполнена диковинными белыми водорослями. Неужели это всё ее волосы? Докуда же они ей приходятся, когда она стоит? Или волочатся за ней по земле? Губы у троллихи толстые, нос горбатый и приплюснутый, глаза посажены разно — один прямо, другой косо. И еще она огромная. Гюда вытянулась как могла, а все равно словно кошка перед мордой быка. Но солнце поблескивает на воде, и это защита.

— Не пришла бы без платы. — Гюда говорит и подгребает назад, чтобы приливом не затащило в тень. — Мне говорили, вы любите золото.

— Золото!

— Золото… золото… золото…

— Как насчет этого? — она поднимает золотую бусину, держа ее двумя пальцами. Жаль было разнизывать ожерелье, но показывать всё целиком не хотелось.

Волосы разом нырнули, втянутые в воронку, в центре вскипели пузыри, темная расщелина застонала на много голосов.

— Заклятый клад!

— Старые чары!

— Молот и молния!

— Себе бери это!

Гюда поскорее сунула бусину в карман — и схватилась за весла.

— Простите, не серчайте, — сказала она, когда огромная голова, вся в струях воды, опять высунулась и проморгались глазища, большие, как яблоки, и буро-красные, как пузыри фукуса. — Не подумав предложила. Договоримся иначе.

— Договоримся…

— Договоримся! Договоримся!

— Пускай она отдаст свою дочку!

— Пускай, пускай! Она славная, беленькая!

— А трех подряд дочерей не хочешь? — дерзко ответила Гюда. — За пустую работу — усыпить морской ветер! Вот, погляди, хозяйка. Это — из новых, нет никаких чар.

Глазища уставились на золотую искорку в ее руке. Черные зрачки расширились, полыхнули пурпурным светом.

— Драгоценный убор! Как его носят?!

— Как носят, говоришь?.. — Вот поди-ка объясни самой старой троллихе Эресунна, как носят запонки. — Ну, видишь ли, его продевают в дырочку на…

— Дай мне!

Страшное лицо отступило в расщелину, к затененной поверхности воды поднялась рука, сложенная ковшом.

— Держи, не оброни только! — Гюда кинула в мокрую ладонь золотой ромбик с украшенной завитушками буквой W.

Ага, обронит она. Толстые пальцы схватили вещицу, как клюв зимородка хватает рыбку. Троллиха выпростала из волос треугольное кошачье ухо, оттянула вверх… Щелк! Повернулась к своим.

— Ну как, хороша я?

— Хороша!

— Хороша, матушка!

— Ай, хороша!

— Как для тебя делали, — подтвердила Гюда. А неплохо, что барон был так чванлив: запонка оказалась достаточно велика для троллиного уха. — Так что ж, хозяйка, — договор?