Вадим Панов - Мистерия мести (антология)

Белокурая разжигает две курильницы, и у холода склепа появляется приторно-сладкий привкус.

— Что ты творишь? Ты…

Рыжий начинает рваться, но подруги Тины прижимают его к мрамору, не позволяя помешать нанесению знаков.

— Гадины! Мерзавки! Твари!!!

— Ты есть единство души и тела. Ты есть сочетание тлена и бессмертия. Ты есть плоть и разум.

— Тина! О чём ты? Что ты задумала, сволочь?!

— Ты переплетение непереплетаемого. Твоё тело — сосуд для настоящего, для того, что делает тебя тем, кто ты есть, для уникального…

Дым из курильниц — секунду назад едва заметный, намекающий о себе лишь приторной сладостью — вдруг обращается густым и колючим. Становится чёрным, заполоняет подвал туманом, во тьме которого над изрезанным парнем отчётливо виднеется нежное бело-розовое свечение.

— Единства больше нет!

На губах несчастного выступает пена, сквозь которую с трудом прорывается едва различимый хрип:

— Пощады…

Но её не будет.

Свечение больше не обволакивает жертву, а убегает, растворяясь в чёрном приторно-сладком тумане. Тело судорожно выгибается, мышцы напряжены, вены вздулись, каждая клеточка — натянутая струна, готовая порваться в любой момент. Пена продолжает заливать камень, а хрипа давно нет.

Потому что нет того, что делало Рудольфа Рудольфом.

— Джина, скорее!

— Иду!

Белокурая устанавливает у головы жертвы резную каменную чашу, снимает крышку и быстро отступает, сторонясь нежно-розовой вспышки.

— Новый тлен призывает старый дух! Новый сосуд ждёт наполнения! Да создастся новое единство по закону невозможного сплетения!

Мерцающее облако из чаши окутывает тело несчастного, вызвав рык и болезненный стон. А потом — породив чудовищный рёв, заставивший вздрогнуть даже видавших виды ведьм. Тело жертвы впитывает нежно-розовое мерцание. Тело жертвы вспыхивает огнём всех белых свечей и блестит, опаляемое каплями волшебного огня. Тело жертвы погибает, рассыпавшись в пепел под жаром белого огня, и возрождается яростью магического торнадо, извергшего чёрный туман прочь, создав из небытия тело, которое окутывает едва заметное нежно-розовое мерцание.

— У нас получилось?

Последние несколько минут ведьмы стояли у ближней курильницы, ошарашенно глядя на проводимую ими самими церемонию.

Джина сглотнула и закусила губу. А Тина сделала шаг вперёд и неуверенно спросила:

— Генрих?

Кандалы свалились, когда тело обратилось в прах, и не вернулись. Рыжий, сгорбившись, сидел в центре стола, неотрывно глядя на свои ладони. То ли не узнавая их, то ли не понимая, что делать дальше.

— Генрих?

Тишина.

— Ты вернулся?

— Да, я вернулся, — хрипло произнёс парень. Уже не Рудольф. Уже не он. — Я вернулся, но не хочу.

И прежде чем ведьмы поняли, к чему он ведёт, восставшее из пепла существо взяло со стола церемониальный бронзовый нож и твёрдой рукой перерезало себе горло.

Почему я не стал брать Джину Разбегаеву в полноценный оборот и тщательно продумывать наш с ней диалог? Почему я закончил разговор ударом, после которого ей не оставалось ничего другого, как встать и уйти? Потому что я хотел её напугать и выбить из равновесия.

Директор Мальцев, несмотря на проснувшееся равнодушие, всё-таки решил довести расследование до конца и договорился с полицией о полноценном наблюдении за Джиной: её «вели» визуально, прослушивали телефон и контролировали электронную почту. Я хотел знать, чем она займётся после нашей яркой встречи, и только для этого вывел Разбегаеву из себя. А расставшись с ней, направился в ближайший парк, уселся на скамеечку и принялся ждать вестей.

И снова опозорился, потому что перепуганная Джина не стала никому звонить.

Бросив меня в ресторане — кстати, мне пришлось оплатить счёт за три «Кровавых Мэри», — она взяла такси и поехала домой. Где и затаилась, не пользуясь ни телефоном, ни компьютером. Каково, а? Я проторчал в парке до семи вечера, последние два часа — из принципа, после чего без аппетита поужинал и поехал домой. Спать и думать. Однако неожиданный звонок заставил меня сделать крюк и снова навестить «неПростые сувениры», вход в которые охранял безмятежный Гамлет.

«Интересно, он с одного рывка голову отрывает или с двух? Или он головы откусывает?»

Но дог посмотрел на меня привычно приветливо и даже улыбнулся по-собачьи, всем своим видом показывая, что разговоры о головах неуместны — мы ведь друзья. Точнее, разговоры станут уместны в том случае, если я попытаюсь сделать что-нибудь плохое его старому хозяину.

— Добрый вечер.

— Добрый, Юра, добрый… Я рад тебя видеть. Как расследование?

— Движется.

Стальевич вновь усадил меня под пальмой, однако на этот раз кресел оказалось три, и я понял, что вскоре к нам присоединится ещё один собеседник. Однако прежде мне пришлось пройти через необязательный разговор.

— Слышал, ты побывал в аварии?

— В небольшой.

Уточнять, откуда старенький владелец скромного магазина мог узнать об аварии, я не стал, а Стальевич воспринял отсутствие вопроса как должное.

— Не пострадал?

— Нет, как видите.

— А девушка твоя… — И он, специально переигрывая, изобразил проблемы с памятью: — Мира, кажется?

— Мира, — подтвердил я.

— Она тоже была в аварии?

— Нет.

— Приезжала тебя проведать?

— Мы давно не виделись.

Вот же странно: я прекрасно помнил те яркие эмоции, которые владели мною на нашем с Мирой первом и единственном свидании, но не испытывал никакого желания переживать их вновь. О Мире я вспоминал только тогда, когда видел на экране телефона метки пропущенных вызовов.

— Позавчера ты казался влюблённым.

— Вы сами говорили, Евгений Стальевич: дело молодое. Сегодня любишь, завтра забыл.

Старик улыбнулся, то ли показывая, что услышал, то ли каким-то своим мыслям, потрепал меня по руке и бодро сообщил:

— Ну да и бог с ней, Юра, разберётесь.

— Я тоже так думаю, Евгений Стальевич.

— А я хочу познакомить тебя с одним… человеком. — И повернул голову. — Беня, выйди к нам.

— Наконец-то! — В дверях задней комнаты лавки появился мужчина, наряженный в кричаще-розовый костюм, чёрную сорочку, голубой галстук и белые туфли. Дополняли наряд многочисленные перстни на пальцах и толстенная, со ствол сорок пятого кольта, золотая цепь. — Что за дешёвая постановка, Евзер?

— Рекомендую тебе Автохонта Полуэктовича Бенциева, — со вздохом произнёс Стальевич. — Для друзей — Беня или Бенций.

— Автохонт Полуэктович? — вытаращился я.

— У тебя проблемы с запоминанием простых имён? — осведомился тот.

Он был очень невысоким, полным, лысым, как электрический штепсель, но невероятно обаятельным. И даже презрительный вопрос в мой адрес он отпустил так, что я едва не рассмеялся.