Евгений Щепетнов - Возвращение грифона

Спрыгнув с турника, заметил слева от себя какое-то движение — будто колыхнулась занавеска. Насторожился. Потом усмехнулся — чего испугался? Как будто кто-то на меня собрался охотиться. Кому я нужен? Мария подглядывает — не начал ли я маньячить. Все-таки ведь психбольной. Интересно, она комнату запирает? А чего это я про комнату… ой, ой, как все запущено. Что у нас самое действенное от излишнего возбуждения? Правильно — холодный душ.

Сняв с себя трусы, шагнул в душевую, открыл воду и несколько минут стоял под прохладными струями. Вода еще не до конца остыла — днем она была вообще горячей, как будто ее специально нагрели, теперь же она едва тепленькая. Приятно.

Растершись полотенцем и отбиваясь от внезапно налетевших комаров, пошел в дом, плотно прикрыв за собой дверь. Дома было тихо — никто не подсматривал из-за занавески, никто не ходил по половицам. Прошел к себе и снова улегся на постель, вытянув ноги и закинув руки за голову. Сон не шел, я стал обдумывать, как жить дальше, запутался в размышлениях и… уснул.

Весь следующий день мы с Марией ходили по инстанциям. Она специально взяла отпуск за свой счет — целую неделю. И я понял — зачем неделю, когда попал в паспортный стол, где толпа народа благоухала испарениями не очень чистых тел в сорокаградусной жаре. Мария стала искать какую-то свою знакомую, нашла, вызвала, поговорила, отведя в сторону, и что-то сунула ей в руки — видимо, мзду. Затем мы сходили сфотографировались на паспорт в фотоателье — и нам сказали, что снимки будут готовы только завтра. Вернулись в паспортный — составили документы и сдали этой знакомой, сказав, что фото донесем завтра. И только потом поехали домой.

Трамвай, колыхаясь и громыхая сочленениями, несся между домами, я смотрел на рельсы, горбатые и кривые, как будто те, кто их клал, были террористами, озабоченными гибелью всех пассажиров этого странного сооружения. Зрелище было настолько отвратительным, что я недоумевал — почему пассажиры не замечают, что передвижение по таким рельсам опасно? Но, оглянувшись по сторонам, понял — все привыкли. Все привыкли к горбатым рельсам, к помойкам возле домов, к сиденьям, из которых какие-то твари выдрали поролон и набросали его на пол. Я не знал этой жизни, но чувствовал, что эта жизнь неправильная, так жить нельзя, так не могут жить люди.

Серые одежды. Серые люди, серая жизнь. Такое ощущение, что от всего пахнет плесенью. Вот только ощущений своих я понять не мог. Может, я раньше жил в каком-нибудь очень большом городе, например — в Москве? Там все бегают, суетятся, бегут куда-нибудь. А тут — застой, стагнация…

Трамвай все-таки довез нас до дома и не вывалил в здоровенную грязную лужу посреди трамвайного кольца. От конечной нам пришлось идти еще с полкилометра.

— Как ты отсюда добираешься? — раздраженно спросил я, отчищая ботинок от подозрительного коричневого налета. — А если вдруг ночью придется ехать?

— А я ночью не хожу. А утром — на трамвае, а потом маршрутное такси до больницы, пятнадцать копеек, и я на месте. И каждый день так. А чего такого-то? Все так живут.

— Чего вы тут-то поселились, в этом медвежьем углу?

— А догадайся! Денег не было на большее. Это еще муж дом перестроил, а то была совсем халупка. Он и комнаты пристроил, и баню выстроил, и все во дворе обустроил. Рукастый был. Вот, сдури купили машину, на свою беду. «Москвич». Так вот… было счастье, и нет его. Всего лишь один пьяный шофер на лесовозе, и нет Пети с Андрюшкой. Извини, что опять тебе настроение порчу. Пойдем, пообедаем… или уже ужин? В общем, поедим и попробуем покопаться у тебя в голове.

Попробовали мы через час. Мария долго размахивала у меня перед лицом блестящим шариком, я усердно таращился на него, но ничего не происходило. Совсем ничего. Ну кроме того, что я все время отвлекался на жужжащую надо мной муху и думал, как бы это ее прибить. Потом вдруг тихо сказал пару слов, и муха упала на пол, затихнув, как мертвая. Каковой, в сущности, и являлась.

— Чего это было? — удивилась Мария. — Ты чего сейчас сказал?

— Я сказал?

— Да, ты сказал. Какие-то два непонятных слова. Что за слова такие? На каком языке?

— А я говорил?

— Тьфу! Ты сейчас сказал два слова. Повтори их.

— Не могу. Я вообще не помню, чтобы что-то говорил.

— Интересно. Очень интересно. Все-таки ты на секунду поддался гипнозу. Похоже, что я что-то вытащила у тебя из головы.

— Не знаю. Если только волос…

Опять ночь. Опять мысли. Опять мне не спится, и опять я иду на турник. Спокойствие через усталость? А что делать?

— Раз, два, три, четыре, пять… — как заведенный поднимаюсь и опускаюсь, подтягиваясь на турнике. Кстати, очень даже прилично подтягиваюсь — за один подход сорок с чем-то раз. Это совсем даже недурно — по крайней мере, мне так кажется.

— Что, бесов изгоняешь? — послышался голос Марии. Я посмотрел — она сидела на крыльце, закутанная в одеяло. — А молитвой не пробовал?

— Не пробовал, — растерялся я, повиснув, как груша, — а откуда ты знаешь, что бесов…

— Да сама такая. Тоже впору на турнике висеть. Два года без мужчины, а ты так похож на моего мужа…

Мы помолчали, потом Мария встала и ушла в дом. Я спрыгнул с турника, сходил в душ, вытерся и побрел в свою комнату. После улицы было темно — за окном светила полная луна, а в комнате темень, как в погребе. Стал прокрадываться на ощупь, чуть не свалил какую-то кастрюлю, удержав в последний момент, и, пройдя к себе, нащупал край дивана. Только нацелился плюхнуться на него всеми восьмьюдесятью килограммами, как услышал:

— Ти-ше! Раздавишь.

— Ты? А как же твои декларации о том, что я подопытный кролик, а ты всего лишь добрая самаритянка, и между нами ничего не будет?

— Я подумала, а какого черта? Я что, не имею права? Я взрослый человек, мне тридцать лет, какого черта я строю из себя недотрогу, когда в глубине души хочу этого просто до воя. Иди ко мне…

Женщина откинула одеяло, отодвинулась, давая мне место, и я осторожно прилег рядом. Несколько секунд мы тихо лежали, касаясь друг друга плечом, потом я поднял руку, положил Марии на бедро и осторожно повел вверх, задирая тонкую ткань ночной рубашки. Ее кожа сразу покрылась мурашками, и женщина усмехнулась в темноте:

— Щекотно. Боюсь щекотки.

Я провел рукой по обнаженному телу, по напрягшейся груди, по животу, плоскому, как у нерожавшей девушки. Мария часто задышала и, тихо простонав, попросила:

— Не тяни время… нууу!

Я вошел в нее, осторожно, как будто вспоминая, как это надо делать. Она подалась ближе и резко вжалась в меня, захватив руками и ногами, извиваясь, как в болезненной судороге…

Потом мы лежали, расслабленные, покрытые любовным потом, и молчали, глядя в потолок. Затем Мария спросила: