Александра Огеньская - Старовский раскоп

Антон кивал, "подтверждая" самые черные иннины подозрения — да, сын гор. Сибирского розлива, правда, и вообще никакого отношения к горам не имеет, просто затесались вот в предки какие-то чернявые. Но в душе ого-го, конечно! Да, и танец с саблями спляшу, эту, как её, лезгинку! Или это не лезгинка? А плевать! Вот Хачатуряна поставим, сабли раздобуду, станцую как пить дать! Ты только это… приходи еще?

Вдрызг уже пьяная, совсем к "дури" непривычная, мягко улыбалась, чистые родниковые глаза со дна отдавали зеленцой, Антон всё смотрел… Он тоже был изрядно пьян, и он не знал еще, что такие же точно глаза будут потом у сына Славки. Но влюбился уже тогда. С пьяных глаз чудилось — Инна какой-то дивный эльф, который с первым лучом солнца исчезнет. С пьяных глаз, конечно…

Да, а ночь была совершенно такая же, как сегодня. Холодрыга, только сигарета и спасает. Метель, наконец, разродилась. Снег бесновался в воздухе, в водосточной трубе выл ветер, скрипела какая-то хренотень над головой, опасно раскачиваясь на хлипких петлях. Однако от снега и ветра защищала. Саат побери, да когда уже она появится? Она ушла из дома приблизительно полтора часа назад, след имелся, и четкий еще… Должна уже возвращаться.

Заречец этот — дрянной городишко. Мелкий, правильный и сонный, словно бы застывший в одном своем времени бронзовых бюстов вождя мирового пролетариата, ноябрьских демонстраций и огромных алых звёзд на макушках районных ёлок. Город перешептываний за спиной и вездесущих старух с тросточками и клетчатыми сумками. Приехал сюда четвертого дня, а уже вчера расслышал, как соседка снизу прошипела в спину "нехристь". Нет, не спорит никто, нехристь, среди пантер вообще мало христиан. Больше как-то почитатели Саат Справедливой. Хоть это тоже бабьи сказки. Если бы она существовала, Антон сейчас не смолил бы на морозе в ожидании первой своей человеческой добычи. Она бы помогла.

А так Антон сам себе помогал.

И дождался-таки.

На миг остолбенел, очень уж на Инку восьмилетней давности издали смахивала. Такая же узкая, стройная, чертами лица издали даже походит. Был порыв смыться отсюда, попробовать ещё разок Виталия Захарова обработать. Пьянь несчастная, не жалко таких, хоть расстреливай. Только дверь, сволочь, не открывает. А времени уже в обрез.

Отвод глаз работал исправно, девушка мужчину в кожаной куртке и вязаной черной шапке не замечала в упор. Но, видимо, что-то чувствовала, потому что ускорила шаг и торопливо зашарила в кармане. Удивительная восприимчивость — может, какие-то спящие способности? Но засвиристел телефон у жертвы в кармане, она расслабилась, защебетала в трубку, отвлеклась.

Тогда подошёл ближе, перекинулся и опустил морок.

Ударил когтями. В последний момент сделалось совсем жалко, да и женщину обижать…

Сориентировалась слишком быстро для женщины. Резануло по глазам так, что чуть не сдох. Баллончик чертов!

Нужно было для верности куснуть, но царапин должно хватить. Буквально упал в морок обратно и тёт, тёр горящее лицо до искр из глаз, только бы не нюхать проклятой вони. Жертва меж тем повыла в снегу, посидела, раскачиваясь из стороны в сторону, как катотоничка, схватила сумку и бодро зашпарила домой, потеряв с Инной всякое сходство. И славно. Вообще всё славно складывалось — и подкараулил, и инициировал.

Теперь только ждать. Неделю или десять дней. Она должна достаточно свихнуться, чтобы стать пригодной к обряду. А она свихнется, без мастера инициированному никак нельзя. Оборотень по рождению перебьется как-нибудь, перетерпит еще, а вот…

… Антон искренне ненавидел своего наставника. И одновременно обожал, как обожать мог бы только мальчишка лет двадцати, какой-нибудь зеленый солдатик — генералиссимуса Суворова, скажем, или генерал-фельдмаршала Кутузова. Как две одинаково сильные и совершенно яростные эти эмоции могут уживаться бок о бок, Антон никогда не давал себе труда задуматься. Так было, и так было со всеми. Дрессировщика нельзя любить, потому что он ломает твою психику под основание, но и ненавидеть тоже нельзя — он делает тебя тем, что ты есть и чем ты будешь. Антон был оборотнем от рождения, он и представить себе не мог, что бывает иначе.

И то окончательное оформление котом далось тяжело. Дрессировали его полгода, что ли. Обычное дело — с начала полового созревания молодняк словно с цепи срывается, начинаются грызня, помешательство, проснувшаяся сексуальность неконтролируемо выливается в большие проблемы для всего клана в целом, а уж для родителей взрослеющего оборотня — форменные страх и ужас. С Антоном вышло несколько иначе, он вообще был мальчиком тихим и уравновешенным, поэтому под дрессуру попал только лет четырнадцати, когда ломать приходится уже почти сложившуюся психику, причем психику звериную.

Поймали Антона на попытке удрать в лес с целью, он как сейчас помнил — "жить как хочется и в жизни больше не видеть проклятые рожи". Это он родителей имел ввиду и учителей. Насчёт рож, впрочем, бабашка надвое сказала — сам Антон на человека походил мало. Сначала его посадили на цепь — ну, тут, ясное дело. Первые часы дико злился, чуть не выдернул крюк, к которому цепь была пристегнута, потом присмирел и даже начал чего-то соображать. Например, попытаться стащить ключ. И, ага, всё-таки слинять в лес. Не вышло.

Все чувства обострились до предела.

Слышал мышь, шурующую в подполе, слышал нервный разговор родителей где-то очень далеко, за кучей стен и дверей, слышал лес. Видел темноту, которая оказалась совсем даже не темнотой, а переливами от темно-серого к самому нежному жемчужному. И пахло — пылью с тонкой пудрой мела, плесенью сладенько и чуть приторно, вареньем в банках и пластиком крышек, чаем с мятой, холодным старым кирпичом, остро — перцем и еще какими-то приправами… По улице прошла, пахнущая тепло и вкусно — пища. За пищу могли бы сойти мыши из подпола, могло бы мясо с кухни, только желудок сводило — тянуло попробовать настоящего… Цепь короткая. Крюк вбит намертво. Стены толстые.

Знал, но проверял, проверял и проверял — вдруг подастся стена, или вылетит крюк, или в порошок рассыплется цепь.

Устал. Лег и заскулил.

Пришли ботинки. Под самый нос сунулись.

— А ну посмотри на меня. Я говорю — посмотри, — тихо, спокойно приказали.

От пришедшего пахло мылом, свежей рубашкой, оливковым маслом и совсем чуть-чуть — валерианой. Этого чуть-чуть оказалось достаточно, чтобы жадно принюхаться в предвкушении.

— Ну? Не нервируй меня раньше времени.

Поднял морду — раздражал мужик. У мужика были желтые глаза, пах он взрослым самцом, означал опасность.

— Молодец. А теперь слушай меня. Я твой дрессировщик. Сделаю из тебя человека. Я буду говорить, а ты будешь выполнять. Скажу ползти — поползёшь, скажу жрать — будешь жрать. И блевать я хотел на твое мнение. У меня таких как ты щенков уже штук тридцать было, я вас даже по именам не запоминаю. Вы для меня никто, нелюди. Чтобы я запомнил тебя по имени, ты еще должен стать человеком.