Александра Огеньская - Старовский раскоп

Достала старый пуховик. Пах пылью и китайским рынком. Выглянуло солнце, неприятно резануло глаза. Поглядела снова в зеркало, уже без истерик. Нашла солнцезащитные очки. Взяла последние деньги, еще подумала, что если всё потратить, то три дня жрать будет нечего.

Впрочем…

Алина внутренне пожала плечами. Сейчас ей было плевать на весь мир. Голод заслонил собой все иные чувства.

На улице еще похолодало, несло выхлопами с соседней котельной, от помойки тянуло гнилью, прошедшая мимо женщина зацепила шлейфом пота сквозь духи "Альгамбра", кинула подозрительный взгляд на бледную девицу в стареньком черном пуховике и солнцезащитных очках. Зимой.

В магазине народу было — яблоку негде упасть. Запах цитруса поверх стойкого, неистребимого амбрэ подпорченного товара из подсобки. Перегар от мужика в другом конце торгового зала. У женщины в очереди "эти" дни. На прилавке красивое, красное, относительно свежее мясо. Лежало дня два, не больше… Сглотнула слюну.

— Вам чего, девушка? — с легким наносом брезгливости окликнула продавщица. Приняла за наркоманку, наверно.

— Говядины… Вот этот кусок… По сто семьдесят… Ага…

Продавщица была неопределенная, толстая, как свинья, на шее у нее, под складками подбородков, чувствовалась жилка артерии… Хотела есть…

— Триста восемьдесят шесть рублей с Вас.

Ну вот и агакнулась книжка.

Не жалела. До дома еле дотерпела. Какое-то помутнение рассудка…

Липкие от крови руки.

Теперь спать.

И был день, громко трезвонили в дверь… И был вечер… Тихо. И, наверно, ночь…

Глухо, глухо стонал ветер в водосточной трубе. Громко вздрогнул воздух, когда где-то далеко захрустел фейерверк. Окурок, затушенный примерно полчаса назад, заставил чихнуть. Снег источал неправильный бензиновый яд. Аккуратно, подворотнями и длинными тенями стен и лысых кустов, избегая резких пятен вокруг фонарных столбов, ловко просачиваясь сквозь дыры в заборах и щели меду гаражами, целеустремленно бежала туда, где будет свободней дышать.

По перекрестку Первого Мая и Ленина прокралась опасливо, часто приникая к земле. Здесь везде пахло человеком. На окраине, за высокими трубами химзавода, стало спокойней. Правда, манил частный сектор с его стойкими аппетитными ароматами живой крольчатины и глупых теплых куриц. Но запах псины предостерегал. С трудом преодолела искушение. Тем более, пока еще в крови говорил не голод, а только охотничий азарт.

И новизна… Непривычно-будоражащая, захватывающая, упоительная, какой в жизни не испытывала. За городом отпустила себя окончательно. Каталась в снегу, вынюхивала следы, откуда-то зная всё — когда, кто, куда… ради интереса проследила лисицу до норы, но, конечно, лезть не стала… Набрела на унылый домишко, в котором летом живут археологи. Помнила — сама здесь когда-то месяцами хозяйничала. Помнила, но уже смутно, без интереса и веры. Попугала тетеревов, но поймать не успела ни одного. Пока еще никак не могла привыкнуть к своему новому телу. Раньше… центр тяжести был в другом месте. Раньше. Когда жизнь была тусклой и неинтересной.

Теперь же жизнь плескала через край. Сказала себе, что не хочет ничего помнить — и прошлое перестало существовать. Лопнуло, как мыльный пузырь, взвилось легких снежком и осело в ближайший сугроб. а весной и вовсе стает. навсегда. Так легко. Над головой оскорбительно проухал филин, зашипела на старого для острастки. Тот только рассмеялся — он высоко, его не достать. Тут же выкинула глупую птицу из головы. Еще поохотилась на тетеревов — и опять не поймала ни одного. Промахнулась. К этому времени снова проголодалась и решила в следующий раз уже не баловаться, а хватать, что первое попадется. Приникла носом к насту…

Всё попадались застарелые, почти выцветшие узоры запахов. То куропатки, то заяц, то сохатый… Ни одного свежего. Но до рассвета было еще далеко, в воздухе ощутимо теплело, шуршали вековые сосны. А потом нашлось непонятное — вдруг из ниоткуда, словно бы из воздуха выпрыгнул, появились следы человека. При чем человек пах неприятно — грязью немытого тела, засохшей кровью и усталостью. Фыркнула, хотела бежать дальше, но любопытство пересилило. Принюхалась. Человек был болен, напуган и появился здесь примерно три часа назад. В таком состоянии он легкая добыча. Людей есть нельзя вроде, только не помнила, почему. И всё-таки пошла по следу. Судя по всему, человек шёл медленно, местами встречались глубокие пролежины — укладывался отдыхать. Через какое-то время след окреп, уже не приходилось напрягаться, выискивая его среди других ярких ниточек и мазков. След человека сделался магистралью, по которой побежала теперь уже быстро и уверенно. Чувствовала — расстояние сокращается. Азарт преследования разгорелся заревом.

Потом не следы — уже ветер принес отблеск человека и глаза застило алое голодное и радостное возбуждение.

Рвать и терзать! Рычать, напрыгивать, тащить и волочь!

Поиграть, как кошка с мышью!

Пить теплое, вкусное, щедрое! Есть! Наконец-то утолить дикое и тяжелое, что поднимается из глубины! То, чего никак не сумел утолить съеденный где-то далеко кусок мертвого, холодного, несколько раз замороженного и размороженного мяса! Вместо мертвого — живое и трепещущее… Чуждый, но родной целиком, от когтей до кончика хвоста инстинкт.

Радостно зарычала…

Человек — добыча — пища — первая охота! Близко. Еще ближе. Беззащитен…

Он даже упал. Свежая медная кровь.

Попытался подняться…

Прыгнула сверху. Отбивается руками, дурак…

От меня уже теперь точно не уйдешь… Еще поиграть чуть-чуть… Даже не вскрикнул. Очень слаб? Так неинтересно. Ну!

Вдруг прошептал что-то…

И… словно бы удар в грудь — воздух из легких вышибло. А кожу — по живому вывернули наизнанку. Уронило на землю. Закричала, в этом крике меняясь, становясь другой…

Возвращаясь в себя.

***

Андрей однажды со смешком написал в письме к одному приятелю из той же Франции, но, слава Богу, ладящему с русским настолько, чтобы понимать "тонкие" игры слов собеседника, что он, Андрей, если следовать терминологии одной небезызвестной писательницы, выходит "парнем, который выжил". Это было еще лет шесть назад, после одного весьма рисованного эксперимента с артефактом из отцовской коллекции. Смешок при написании письма вышел нервный. Нет, Андрей знал, что в отличие от родителя, способностями в деле управления энергиями обладает весьма средними, если не сказать грубей. И ему было тогда всего двадцать — глупый возраст, когда считаешь себя взрослым как никогда больше в жизни, когда не сомневаешься абсолютно, когда рвешься реализовывать любую прибредшую в голову идею с энтузиазмом партийного агитатора. К тому же Андрей тогда только-только постигал теорию антикварно-магического дела, а хотел, конечно же, переходить к практике. Но — щелчок по носу. В двадцать лет чудес не случается. Еле выкарабкался после "отдачи". Исключительно благодаря упрямству — не захотел умереть, раствориться в потоке обезумевшей энергии, а потом еще — карабкался и цеплялся за жизнь после полного, сокрушительного перенапряжения.