Нэнси Холдер - Антология «Дракула»

Три гипотетических месяца уже разрослись до шести. У этих съемок не было расписания, их приходилось отбывать, как бессрочный приговор. Некоторые арестанты начали требовать освобождения.

Среди вампиров жила мечта о том, что со временем Трансильвания повторит судьбу Израиля и на бесконечно перекраиваемой карте Центральной Европы возникнет новое государство, которое станет для них землей обетованной. Но как только подобные замыслы вышли из-под спуда, Николае Чаушеску наложил на них жесткое вето. Сжимая в руке серебряный серп, железный молот и острую дубовую пику, премьер напомнил всему миру, что «в Румынии знают, как обращаться с пиявками, знают, что кровопийце нужно вонзить в сердце кол и отсечь гнилую башку».

Тем не менее Трансильванское движение — назад в горы, назад в леса — набирало силу: некоторые старейшины, после девяноста лет, проведенных в хаосе большого мира, хотели вернуть себе прежний легендарный статус. Многие представители поколения Кейт, пришедшие в мир в 1880-е, викторианцы, скрученные в дугу веком высоких технологий, отнеслись к подобным устремлениям сочувственно.

— Ты настоящая ирландская леди-вампир, — заявил Харрисон Форд, в качестве любезности прилетевший в Румынию на два дня, чтобы сыграть доктора Сьюарда. — Можно узнать, где твой замок?

— У меня только квартирка в Клеркенвелле, — вздохнула Кейт. — Прямо над винным магазином.

Старейшины грезили, что в возрожденной Трансильвании у них будут замки, поместья, человеческий скот. Все вампиры будут щеголять в роскошных вечерних туалетах и, подобно эльфам, будут владеть несметными грудами золота, в каждом могильном склепе их будет ждать обитый шелком гроб, каждую ночь на небо будет выходить полная лупа. Бесконечная жизнь, море роскоши, бездонные колодцы крови и саваны от парижских кутюрье.

Кейт полагала, что сторонники Трансильванского движении тешатся несбыточными мечтами. Помимо жуткого качества пищи и отсутствия туалетной бумаги (еще одно обстоятельство, повергавшее съемочную группу в отчаяние), Румыния была настоящей интеллектуальной пустыней, страной, где давно смолкли живые разговоры и замерла сама жизнь.

Кейт догадывалась: Дракула покинул Трансильванию не только потому, что он, как огромная темная губка, высосал эту страну досуха. Главная причина заключалась в том, что ему надоело жить среди цыган, волков и грохочущих горных потоков. Однако это не мешало старейшинам Трансильванского движения объявить графа своим вдохновителем и использовать его печать в качестве своего главного символа. Многие были убеждены в том, что, как только вампиры вернутся в Трансильванию, Дракула восстанет из небытия, дабы занять принадлежащий ему по праву трон властелина немертвых.

Для многих, очень многих Дракула имел исключительное значение. Порой Кейт спрашивала себя, сохранил ли его образ хоть сколько-нибудь реальное содержание. Или же Дракула всего лишь призрак, рабски покорный любому, кто даст себе труд его вызвать? С его именем связано так много уголовных дел, восстаний и жестокостей! Один человек, будь он даже монстр, был бы не в состоянии принять во всем этом участие, не смог бы заключать в себе такое множество взаимно исключающих противоречий.

Дракула жил в истории и на страницах книги Брэма Стокера, он был героем фильма и знаменем Трансильванского движения. Дракула, как идея, был почти необъятен. Однако не настолько, чтобы накрыть своим плащом всех тех, кто именовал себя его последователями. Здесь, в горах, где граф провел несколько столетий, предаваясь мелкому хищничеству, Кейт поняла, что сам себе он наверняка казался ничтожеством, чем-то вроде ящерицы, ползущей по скале.

Местная природа подавляла своим величием. По ночам на темном бархате неба высыпала такая уйма звезд, словно здесь действовало множество лазерных установок. Кейт различала звуки и запахи, говорившие о том, что горы населяют тысячи самых разных растений и животных. Если выражение «зов природы» действительно имеет смысл, его можно было ощутить в этом лесу. Но ни малейших признаков осмысленной жизни Кейт не замечала.

Она обвязала вокруг шеи желтый шарф, покрытый золотистыми узорами, купленный в магазине «Биба» в 1969 году. Это была красивая, изящная вещица, легкое дуновение фривольности, которое она изредка позволяла себе, чтобы скрасить монотонность своего бесконечного существования.

Фрэнсис несколько раз подпрыгнул и подбросил вверх листки сценария. Руки его взметнулись в воздух, подобно крыльям. Облако гнева окружило безучастного Кейтеля.

— Ты что, не понимаешь, идиот, что я вложил в этот долбаный фильм свои собственные гребаные деньги! — проорал Фрэнсис, обращаясь не только к Кейтелю, но и ко всей группе. — Я могу потерять дом, виноградник — короче, все, что у меня есть. Почетный провал в прокате меня никак не устроит. Этот паскудный фильм должен сделать «Челюсти», иначе я вставлю себе в задницу кусок телеграфного провода.

Мастера по спецэффектам, сидя у стены вагончика — там всегда стояло несколько стульев, — равнодушно наблюдали, как режиссер взывает к небесам, требуя у Бога ответов, которые тот не собирался ему давать. Листки сценария, подхваченные ветром, сначала порхали над головой Фрэнсиса, подобно стае бабочек, потом, воспарив над аллеей, повисли на нижних ветвях деревьев.

— Он еще не такое вытворял, когда снимал «Крестного отца», — невозмутимо заметил кто-то.

Слуга провожает Харкера в хорошо обставленную гостиную. На столе легкий ужин — хлеб, сыр и холодное мясо. Доктор Джек Сьюард, в белом халате, со стетоскопом на шее, дружески пожимает Харкеру руку и подводит его к столу. За столом уже сидит Квинси П. Моррис, который развлекается тем, что подбрасывает и ловит здоровенный охотничий нож.

Лорд Годалминг, безупречно одетый, с салфеткой, засунутой за крахмальный воротничок, сидит на другой стороне стола, и уписывает огромную порцию цыпленка с паприкой. Харкер встречается с Годалмингом глазами, лорд поспешно отворачивается.

Сьюард: Накладывайте себе все, что угодно, Харкер. Думаю, за границей вы отвыкли от приличной еды.

Харкер: Благодарю вас, я перекусил на постоялом дворе.

Сьюард: Ну и как вам живется на постоялом дворе? Местные сильно докучают? Всякие там суеверные старушенции?

Харкер: Моего уединения никто не нарушает.

Сьюард: Превосходно… Помните даму-вампира, графиню Марию Долинген из Граца? В тысяча восемьсот восемьдесят третьем году вы отрезали ей голову и вонзили ей в сердце кол из боярышника, прекратив ее существование.

Харкер: Я не склонен обсуждать подобные вещи.

Моррис: Так держать, мальчик мой. Не зря же ты заслужил благодарность Церкви и знак отличия от папы. Поганая сука наконец сдохла. Прими мое восхищение.