Аделаида Фортель - Видримасгор

Мы, пожалуй, опустим все подробности сцены уборки произведенного беспорядка, не станем осквернять слух словарным водопадом, извергнутым Антониной, а скажем только, что на сей раз уровень шума настолько превосходил все допустимые и возможные коммунальные децибелы, что очнулся сам Малахитов. Оглушенный Дмитрий Дормидонтович минут десять тяжело ворочал глазными яблоками, пытаясь осознать текущее время и местоположение. Сперва сквозь туман глубокого похмелья узнал родные стены, местами оклеенные пожелтевшими афишами. Затем опознал свое изображение на этих афишах. После чего взгляд его обессиленно упал на грязный пол, по культурным слоям которого наблюдательный посетитель мог проследить бытовые подробности пяти последних лет жизни спившегося баса России.

Набравшись сил, Малахитов осторожно спустил дрожащую ногу с кровати и нашарил ею тапочек. Затем, кряхтя, сел и обнаружил, что окружающий мир не стоит на месте. Тапочки вальсировали, выскальзывая из-под ног, и норовили уползти под кровать. Сама кровать мелко вибрировала, сотрясая тело. Ножки стола извивались, словно водоросли во время прибоя. Пол на невидимых волнах вздымался, как палуба корабля и головокружительно ухался вниз. Хуже всего себя вели стены: они то приближались, грозя раздавить Дмитрия Дормидонтовича, как жука между страниц книги, то стремительно отлетали назад, отпечатывая на сетчатке глаз желтую рябь цветочного орнамента. От качки Малахитова затошнило. Он встал, вернее, не без труда принял вертикальное положение. Пол под ним немедленно прогнулся гамаком. Бедный Малахитов попытался ухватиться за шкаф, но этот, казалось бы, массивный предмет обстановки ловко вывернулся, вильнув ножками, и растопыренная рука Малахитова поймала воздух. Сам же воздух был липок на ощупь. Продираясь сквозь ловушки, расставленные взбесившейся комнатой, Дмитрий Дормидонтович продвигался к выходу. Наконец старые петли двери горнами проскрипели победу человека над стихией, пропуская Малахитова в полумрак коммунального коридора.

Первый этап остался позади, а впереди — еще пять метров пути, т. е. десять шагов, и отважный первопроходец будет сполна вознагражден теплой водой, душистым мылом Карловичей и, если повезет, терпким зудинским хабариком.

Малахитов перевел дух, сориентировался и двинулся дальше. Вот и конец. Странно, вроде бы раньше здесь двери не было, а был поворот налево, ведущий в кухню. Малахитов толкнул приоткрытую дверь и в удивлении замер: прямо напротив него красовался незнакомый тип в синих трусах и застиранной майке. Морда у незнакомца, надо сказать, была пренеприятная: болезненно отечная, поросшая неопрятной щетиной с желто-зеленым синяком на скуле. Незнакомец бесцеремонно уставился на Малахитова. Малахитов смутился и сделал шаг назад, и незнакомец в свою очередь сделал шаг назад. Малахитов растерянно кивнул ему в приветствии головой, и незнакомец кивнул Малахитову. Малахитов подался вперед, и незнакомец подался вперед, словно пытаясь рассмотреть Малахитова получше. Только тогда до Дмитрия Дормидонтовича дошло, что он очутился не в ванной, а в противоположном конце коридора, в комнате Софьи Кузьминичны, как раз перед ее старинным зеркалом. Зеркало это с замысловатой рамой в стиле модерн, будучи высотой от пола до потолка и шириной более метра, как и камин Карловичей, являлось наравне со стенами, лепными потолками и резной входной дверью неотъемлемой частью старой квартиры, и отдельной гордостью Софьи Кузьминичны. Малахитов удовлетворенно хмыкнул и огляделся. Первое, что сразу бросалось в глаза, самой старушки в комнате не было. Второе — колышущиеся желтые занавески на окне и кровать, застеленная белым вязаным покрывалом с бахромой. Третье — пузырек с янтарной жидкостью на трюмо. Расползающиеся мысли тотчас выстроились в четкий ассоциативный ряд: пузырек — одеколон — похмелье. Дмитрий Дормидонтович был человеком совестливым и в глубине души глубоко порядочным, поэтому сразу кинуться к вожделенному пузырьку не смог. Около минуты ушло на внутреннюю борьбу между народным артистом оперной сцены и алкашом Митрюхой, в которой почти без труда победил последний, и Малахитов сделал уверенный шаг к трюмо. Но тут же застопорился, почувствовав чье-то постороннее присутствие. Он еще раз внимательно огляделся и заметил из-под кровати пристальный взгляд. «Это всего лишь кот», — подумал Митрюха. Но совесть Дмитрия Дормидонтовича, казалось, только этого и ждала: моментально проснулась и внесла сумятицу в неблаговидные намерения. Внутренняя борьба вспыхнула с новой силой и побушевала еще минуты три. И снова победа осталась за Митрюхой. Не допуская более никаких возражений, оставшееся до трюмо расстояние он преодолел одним махом, схватил бутылочку, лихорадочно свинтил колпачок и опрокинул содержимое в рот. В нос ударил резкий парфюмерный запах, язык свело от горечи, небо занемело, словно от новокаина, а пищевод, казолось, вовсе парализовало. Желудок вздыбился, выталкивая жидкость наружу, так, что Малахитова согнуло пополам. Но, как известно, целеустремленный человек способен вершить чудеса. Волевым усилием Малахитов подавил сопротивление и, сделав несколько глотательных движений, затолкал одеколон куда следовало. И тотчас по телу разлилось тепло, дрожь в мышцах прошла, а плавающий мир наконец-то приобрел стабильную неподвижность. Митрюха молодцевато расправил плечи, бросил горделивый взгляд в зеркало и уверенной походкой абсолютно свободного человека вышел из комнаты Софьи Кузьминичны. Коммунальный коридор радушно принял гармоничную личность в свои объятия и проводил до ванной. Щелкнул выключатель, загорелся свет. Смеситель, приветливо сияя, легко повернулся округлыми ручками и исторгнул в глянцевую раковину шипящую и тугую струю теплой воды. Мыло Карловичей само прыгнуло в руки и взбилось в нежной пене. Вода материнским прикосновением приласкала щеки. Полотенце Клары заботливо промокнуло лоб. Жизнь была прекрасна. Малахитов, преисполненный благодарностью ко всему, что его окружало, направился на кухню.

Там первым делом заглянул в ведро, поворошил содержимое. И точно! Ну и везло же ему сегодня! Почти сверху, под размотанным рулоном туалетной бумаги, лежал свеженький окурок с золотым ободком по фильтру. Даже можно сказать не окурок, а едва початая сигаретка. Красота, ей богу! Малахитов с наслаждением затянулся и подошел к раскрытой форточке. День был подстать настроению — чудеснейший. Дул в лицо теплые ветерок, цвела под окошком дикая слива, галдели воробьи, бил в глаза солнечный свет. Пожалуй, слишком сильно бил. Малахитов слегка отодвинулся в сторонку, так, чтобы солнечные лучи оказались за оконной крестовиной и остолбенел.