Джин Вулф - И явилось новое солнце

О Валерии не напишу ничего – кроме того, что я узнал бы ее тотчас и где угодно. Глаза ее ничуть не изменились. Это были все те же ясные глаза девушки, которая, закутавшись в меха, шла ко мне через Атриум Времени, и Время не имело над ними власти.

Хилиарх отдал мне честь и упал на колени, как когда-то кастелян Цитадели, и после нехорошо затянувшейся паузы солдаты и молодой офицер последовали его примеру. Я жестом велел им подняться и, чтобы дать Валерии время прийти в себя (я испугался, что она упадет в обморок или что похуже), спросил хилиарха, не был ли он младшим офицером, когда я сидел на Троне Феникса.

– Нет, Автарх. Тогда я был еще юнцом.

– Однако ты явно помнишь меня.

– Мой долг – знать Обитель Абсолюта, Автарх. Здесь повсюду расставлены твои изображения и бюсты.

– Они… – Голос был таким слабым, что я едва расслышал его. Я обернулся, чтобы удостовериться, что это и впрямь говорит Валерия. – Они совсем не похожи на тебя в прошлом. Они такие, каким, я думала… – Я ждал, что она скажет. Она махнула рукой. Это был совершенно старушечий жест. – Такие, каким, я думала, ты вернешься ко мне, вернешься в нашу фамильную башню в Старой Цитадели. Они похожи на тебя сейчас. – Она рассмеялась и заплакала.

По контрасту с ее голосом слова великана прогрохотали, как колеса телеги:

– Ты такой же, каким был всегда, – сказал он. – Многие лица стерлись из моей памяти, Северьян, но твое я помню.

– Ты говорил, что нам нужно уладить между собой одно дело. Я бы предпочел оставить все как есть и протянуть тебе руку.

Балдандерс поднялся, чтобы пожать ее, и я увидел, что теперь он стал вдвое выше меня.

– Свободен ли он в Обители Абсолюта, Автарх? – спросил хилиарх.

– Свободен. Он и в самом деле творение зла; но таковы и мы с тобой.

– Я не сделаю тебе ничего плохого, Северьян, – пророкотал Балдандерс. – И никогда не делал. Когда я выбросил твой камень, я поступил так потому, что ты верил в него. А это было плохо или так я тогда думал.

– Плохо, но и хорошо; впрочем, все уже позади. Давай забудем об этом, если сможем.

– Он причинил вред, – вмешалась пророчица, – когда говорил здесь, что ты принесешь с собой погибель. Я же говорила им правду – ты принесешь с собой перерождение, но они не поверили мне.

– Он тоже говорил правду, – сказал я, – как и ты. Необходимое условие рождения нового – это разрушение старого. Тот, кто сажает хлеб, выкорчевывает сорную траву. Вы оба – пророки, хотя и разного рода; и каждый из вас прорицает то, чему научил его Предвечный.

Тут в самом дальнем конце Гипогея Амарантового распахнулись огромные двери из лазурита и серебра – двери, которые в мое правление открывались только для торжественных процессий и церемониальных представлений иноземных послов – и уже не одинокий офицер, а десятка четыре солдат с фузеями или сверкающими копьями в руках проникли в помещение. Солдаты отступали, повернувшись спиной к Трону Феникса.

На мгновение они приковали мое внимание настолько, что я даже забыл, как много лет прошло с момента нашей последней встречи с Валерией, – ибо для меня это время измерялось не годами, а какой-то сотней дней, если не меньше. Поэтому я выговорил уголком рта, по старой привычке, закрепленной в процессе частых и нескончаемых церемоний, тихо и незаметно, как я научился еще мальчишкой, шушукаясь за спиной мастера Мальрубиуса:

– Похоже, сейчас будет на что посмотреть.

Она охнула, я оглянулся на нее и увидел заплаканное лицо и весь тот урон, что нанесло ему время. Сильнее всего мы любим тогда, когда осознаем, что у предмета нашей любви ничего иного не осталось; думаю, я никогда не любил Валерию сильнее, чем в то мгновение.

Я положил руку ей на плечо, и хотя ни момент, ни место не подходили для романтических сцен, я не жалею, что сделал это, ибо ни на что другое времени не было. В дверь вползала великанша: сначала ладонь, словно пятиногая тварь, потом вся рука. Она была толще стволов многих считавшихся древними деревьев и белая, как морская пена, но изуродованная огромным ожогом, покрытым коркой, которая на наших глазах растрескалась и стала кровоточить.

Я услышал, как пророчица пробормотала какую-то молитву, оканчивавшуюся упоминанием Миротворца и Нового Солнца. Забавно слышать, как тебе молятся, и еще забавнее вдруг осознать, что молящийся забыл о твоем присутствии.

Затем охнула уже не одна Валерия, а, наверно, все мы, кроме Балдандерса. Вслед за другой рукой появилось лицо ундины, и хотя эти части тела не заполнили весь широкий дверной проем, они вместе с массой блестящих зеленых волос были так велики, что создавали иллюзию заполненного пространства. Я часто слышал, как, преувеличивая, люди сравнивают глаза с тарелками. Ее глаза были именно такими; из них катились кровавые слезы, и еще больше крови сочилось из ноздрей.

Я знал, что, оставив море, она поднялась по Гьоллу, а затем по петляющему среди садов притоку, по которому когда-то проплыли мы с Иолентой. Я крикнул ей:

– Как вышло, что тебя поймали и разлучили с твоей стихией?

Ее голос, возможно, потому, что он принадлежал женщине, оказался не столь низким, как я ожидал, хотя и был ниже, чем даже голос Балдандерса. Но в нем слышались такие ликующие ноты, словно она, продираясь через двери и, очевидно, умирая, была исполнена безмерной радости, независимо от ее собственной жизни и жизни солнца.

– Я хотела спасти вас… – выговорила она. Рот ее наполнился кровью; она сплюнула, и хлынувший алый ручей напомнил кровосток на скотобойне.

– От бурь и пожаров, которые принесет Новое Солнце? – спросил я. – Благодарим тебя, но нас уже предупредили. Разве ты не творение Абайи?

– Совершенно верно. – Она до пояса протиснулась сквозь дверь. Ее плоть была такой тяжелой, что казалось, вот-вот оторвется от костей под собственным весом; груди свисали, точно копны сена, как их видит ребенок, стоящий на голове. Я понимал, что вернуть ее в воду нам не удастся – она умрет здесь, в Гипогее Амарантовом, и понадобится сотня человек, чтобы расчленить ее тело, и еще сотня, чтобы захоронить его.

– Тогда почему бы нам не убить тебя? – спросил хилиарх. – Ведь ты враг нашего Содружества.

– Потому, что я пришла предупредить вас.

Она уронила голову на тераццо перед дверями под таким неестественным углом, что, должно быть, сломала шею; но она еще могла говорить.

– Я приведу тебе более весомый аргумент, хилиарх, – сказал я. – Потому что я запрещаю это. Однажды, когда я был ребенком, она спасла меня, и я запомнил ее, потому что помню абсолютно все. Я бы спас ее теперь, если бы мог. – Глядя на ее лицо, божественная красота которого сейчас отвратительно расплылась от собственной тяжести, я спросил ее: – А ты помнишь?