О`Санчес - Воспитан рыцарем

На серебряном подносе стоял штоф белого стекла, чтобы насквозь видно было, что в нем колышется, рядом со штофом стаканчик белого стекла с резным узором и серебряная тарелочка с кусочками чего-то темного, выложенными в виде тугой двойной спирали.

– Церапки?

– Точно так, ну и память же у вас! Все как положено: вяленые ящерки, в красном вине вымоченные, без луку, без травок, без соли, без уксуса, а только с перцем!

Спина у трактирщика – в полторы Зиэлевых шириною; оказывается, за нею пряталась дородная девушка-служанка: пока трактирщик держал поднос, девушка быстро и бережно плеснула желтоватой жидкостью из штофа, штоф – обратно на поднос, на правую ладонь наполненный до краев стаканчик, в левую руку тарелочку с вялеными церапками и с осторожным поклоном:

– Милости просим, сиятельный воин!

Зиэль крякнул, деликатно сплюнул в сторону, на каменные плиты двора, и с ответным полупоклоном принял чарку. «Малая» – она все же была несоразмерно велика для налитого в нее напитка, но воин не испугался, пил не спеша, цедил, а не пил, без содроганий, ни разу даже не поморщившись… И прежде чем закусить – оценил вслух:

– Да. Та самая, и сделана как надо. Ух, и зла трава кокушник, ух и задириста!

Зеваки засмеялись и захлопали в ладоши, восхищенные увиденным, и даже сам трактирщик закрутил головой, почти как Сивка до этого, ибо не было в голосе Зиэля ни сипоты, ни сдавленности от чудовищной крепости напитка. – Но, братцы…

Все опять замерли в предвкушающем ожидании.

– …Подсластить надобно! – Зиэль схватил под мышки девушку, поднял ее как пушинку лицом до лица и сочно поцеловал в губы.

Девушка завизжала, взбалтывая ногами пышную юбку, все захохотали пуще прежнего, Сивка заржал… Выпущенная девица, вся розовая от веселого стыда, стремглав помчалась в трактир, прятаться, Зиэль уже вовсю чавкал церапками, целую горсть в пасть засыпал…

– Ну… Ух, хороши церапки… Сивку на конюшню!.. Вперед! Всем присутствующим по кружке шиханского белого! Гуляем!

Да, это был настоящий городской шик, у себя в захолустье Лин и мечтать не мог – увидеть такое воочию: весь большой зал трактира в огнях, факелы по стенам, плошки и свечи на столах, обе люстры со свечами на потолке – светло как днем! Все вповалку пьяные, кроме Лина и трактирщика со слугами, некоторые весельчаки успели свалиться под стол, а к вечеру протрезветь и снова приняться за еду и питье! Хотя нет: Зиэль тоже твердо держится за ум и память, сколько бы он ни выпил – не падает, речь его тверда, взгляд темен без мути… Гвоздика пришлось оставить в комнате, хотя он и пищал жалобно, просился на ручки к юному хозяину… Но – нельзя в обеденный зал, люди будут брезговать: в столовое место даже лошадям нельзя, даже трактирных кошек отсюда гоняют… В замках у баронов, люди рассказывают, – там на пирах целые псиные своры вдоль столов бегают, там можно, а в общественных местах, где и так всякого-разного, иноплеменного да инородного намешано – там нехорошо, неприлично. И в храмы нельзя с животными.

Пир горой, целая ватага музыкантов наяривает плясовые и былинные, то и дело находятся желающие спеть… и поют, если Зиэль, устроитель пира, им это разрешает. Пляшут же – все желающие, без разрешения. Золотом он швыряется так, словно за поясом у него Новый Шиханский прииск… Голоса сливаются в один сладкий гул, вроде бы и есть уже некуда, и пить хочется, и…

– Э, да ты спишь!..

Лин протирает глаза – это Зиэль держит его за вихры…

– Иди наверх, там спи. Это я не догадался, что ты устал и непьющий… Беги спать. Суня!..

Девушка, которую Зиэль поцеловал перед входом в трактир, приходится трактирщику племянницей, она ничего такого себе не позволяет с постояльцами, добродетельна не напоказ, но свое дело знает исправно: объедки унесет, свежее принесет, полотенце? – вот оно, остыло? – сию минуту подогреет, степлилось? – вот уже и лед в кувшине…

– Суня! Проводи парня. На мой ключ… Погоди, где же он… Своим откроешь, лень искать… И смотри там, по ночному делу!.. Не вздумай парня портить!.. – Зиэль шутит, но некому это оценить сквозь вселенский шум и гам, разве что две-три пьяные хари поблизости попытались засмеяться, да и то забыли мгновенно – о чем у них смех?..

– Фу на вас! Идемте, молодой господин, и не слушайте этих пьяных охальников, нет, вот ведь дуроломы собрались! Уж кто-кто, а эти добру не научат. Нет, я не господина Зиэля имею в виду, а этих… Но и то правда: час уж поздний, все добрые-то люди третий сон видят, идемте: свечку я зажгла, кувшин с водой взяла… Ой, какой масюсенький… несчастненький… Ай!..

«Несчастненький» Гвоздик, все так же пища жалобно, едва не подцепил на молочные зубки пальчики служанки Суни – успела отдернуть…

– Вот звереныш-то! Я же только погладить хотела…

– Это он от страху. Спасибо тебе, Суня! Ты добрая. Тоже, небось, устала?

– Ну а как ты думаешь? Попробуй-ка, целый день с рассвета… Завтра отдохну: мы с теткой с утра на рынок, потом в храм, потом в мыльню, потом обед и спать до вечера… А уж сегодня придется еще побегать… Вот горшок стоит под кроватью, один на двоих, пустой. – Суня приподняла покрывало с Зиэлева ложа, показала здоровенный ночной горшок с двумя ручками и крышкой. – Завтра его вынесут. Вот твоя кровать, вот господина Зиэля. Видный мужчина-то какой, и несмотря ни на что – обходительный! Спокойной ночи тебе, Лин. И тебе, кусатель мелкий!.. Раздевайся, раздевайся, я не смотрю. Свечку-то заберу, зачем тебе свечка ночью? Обязательно укройся по самый нос, ночи у нас холодные бывают.

– Спокойной ночи, Суня!

– И тебе.

Ничего больше не успел услышать и увидеть Лин, уснул как убитый. Ничто не смогло его разбудить, ни музыка, ни хохот, ни звон битой посуды. Под утро, размахивая подсвечником, ввалился в комнату воин Зиэль, с довольной руганью стянул с себя сапоги, штаны и камзол – и захрапел… Но даже и его могучий рык не произвел ни малейшего впечатления на Лина и Гвоздика: Лин спал замертво, а Гвоздик притаился под «их с Лином» кроватью, и только посверкивал оттуда глазенками… Ни звука, ни шороха, смотреть и быть настороже, не поддаваясь на успокоительные звуки: в темноте от этого огромного существа всякого можно ждать, от него так и пахнет смертельной опасностью, а хозяин спит, защитить некому… Когда рассветет – тогда и безопасно.

Почему маленький охи-охи считал, что на свету безопаснее иметь дело с человеком по имени Зиэль, он и сам не знал, просто поступал как чувствовал…

Лин привык просыпаться на рассвете, проснулся и сейчас: в комнате светло, ставни настежь. Ах, как хорошо открыть глаза и знать, что никто не будет сейчас подбадривать в тычки, не погонит к колодцу за водой… Лин повернул голову к окну. Кровать воина была уже небрежно застлана, сам он, босиком, в одних холщовых портках, восседал на подушках и кинжалом скоблил по пальцам ноги…