Далия Трускиновская - Несусветный эскадрон

«Солнце к ночи клонится, лес колышет ветками, пастухи с собой в ночное взяли кокле золотое…»

Солнце действительно давно уже скрылось за лесом, но вот ветки деревьев даже не колыхнулись при этом, а что касается золотого кокле – так было у пастухов обычное, деревянное, на котором еще и струн не хватало. Да и кто бы дал им в ночное стоящую вещь? Родители позволили взять чего попроще – старые наплечные цветные накидки-виллайне со свалявшейся бахромой, что ткут из шерсти, и серые накидки-снатене, на которые идет лен. Да еще строго наказали – не стелить слишком близко к костру. Впрочем, петь про золотое кокле не возбранялось.

«Дай, отец, коня седого и купи кафтан мне серый, чтобы я туманным утром был, как сокол на лету…»

Отца проси не проси – новый кафтан обещан только к свадьбе. Что касается коня – какого сам вырастишь из неуклюжего жеребенка, на таком и поедешь за невестой. Но петь, опять же, не возбраняется!

А соседские ребята ленятся скакать в ночное – кони у пустой кормушки отжевали хвост друг дружке!

Это уже девушки проказничают. Отец ворчит всерьез, если дочка увяжется за парнями в ночное, а мать если и ругнет, то без особой злости – потому что ночное немало парочек сосватало. Жаль, не у всех до венца дело дошло.

Так что пасутся кони, медленно переступая, выискивая мягкими губами травинку подушистее, и доносится из-за леска озорная песня.

За пшеничным же полем, там, где оставлен паровой клин, крепнущий мальчишеский голос вывел совсем другое – я коня привязывал у цветущей яблоньки, и осыпан мой конь яблоневым цветом… Тут все и примолкло. Лишь по траве неслышный шелест пробежал – как будто добрый мужичок Усинь, покровитель всех крестьянских лошадей и пчел, обходя дозором ночные луга, прокрался поближе – послушать.

Видно, смутила певца эта неожиданная тишина, он собрался с духом и дурашливым голосом жалостливо затянул – ах ты, чертов соловей, что ж так сладко распевал, как заслушался я песен – вороного потерял!..

И стайка молодежи у костра дружно расхохоталась – не столько простенькой песне, сколько актерскому таланту исполнителя.

Так и перелетали песни от костра к костру, и тренькали струны кокле, и вдруг кто-то, вглядевшись в темноту, крикнул:

– Мач! Беги за гнедыми! Уйдут в господские овсы – потом всю жизнь не расплатишься!

От костра немедленно поднялся невысокий, ладный, крепко сбитый парень и заспешил, и растаял в темноте. А на освободившееся место присела в обнимку парочка, только что вернувшаяся с опушки. Очевидно, этих двоих ночное уже сосватало.

Неизвестно, где и как искал гнедых их совсем еще юный хозяин, и помог ли ему добрый мужичок Усинь, но некоторое время спустя парень оказался на той же опушке, довольно далеко от костра. С ним была девушка. Они медленно шли к старому, в три обхвата дубу, и пальцы парня как бы невзначай ловили руку девушки, а она слегка отстранялась, но вовсе этих прикосновений не избегала.

Сто лет назад, когда по Курземе прогулялась чума и многие места подчистую вымерли, было сюда завезено немало крещеных татарских ребятишек с тем, чтобы, когда вырастут, переженить их с местными жителями. Чего-чего, а татарской малышни у русского царя было предостаточно – охотно поделился с герцогом Курляндским.

Старухи, подумав, сказали бы точно – какая из прабабок позаботилась о черных тонких бровях этой высокой и тонкой красавицы-правнучки, о нездешнем разрезе карих глаз. Но другая прабабка, пощаженная чумой, завещала девушке длинные темные косы с ореховым отливом, и нежный румянец, и белизну лица. Откуда же у нее, батрачки, взялись совсем господские руки, с овальными ногтями, хоть и грязноватыми, да зато почти не попорченными полевой работой? Откуда научилась она легкой полуулыбке и умному обращению с господами? Этого даже бабки сказать не могли бы. Странные сюрпризы преподносит человеку его собственная кровь, странные…

Рядом с ней – а одень ее в городское платье, и не отличить бы от баронской дочки, ее друг выглядел совсем простым деревенским парнишкой. И не потому, что был он босиком, а она – в аккуратных, хоть и стареньких постолах. Не потому даже, что одет был хуже – и она не блистала нарядом, а их украшений была на ней лишь крошечная круглая сакта, скреплявшая ворот рубашки. А просто таким он уродился – невысоким, крепеньким, с лицом на первый взгляд, может, и простоватым, но лишь на первый…

Под дубом девушка остановилась, запрокинула голову, вглядываясь в высокую многоярусную крону, и вдруг подкинула ввысь свой ромашковый привядший венок. Венок, не застряв в ветвях, шлепнулся на траву, парень поднял его и вернул подруге.

– Янова ночь давно прошла, – сказал он, – что же теперь-то гадать? Все одно у тебя получилось – не выйдешь ты замуж в этом году. И тем лучше – приданое у тебя все равно еще не готово, ни одеяла сотканы, ни варежки связаны. Знаешь что?… Брось-ка еще!

– А я и не спешу замуж! – гордо ответила она, вовсе не удивившись неожиданному предложению. – Зачем же еще кидать?

– Чтобы в будущем году сбылось.

– Нет, не стану. Да и не за кого мне тут выходить.

При этом она покосилась на парня – загадочно, с прищуром, да еще сверху вниз.

– Иди за меня, Кача, раз никого получше нет, – очень просто сказал тот. – Мы хорошо заживем, вот увидишь. Мать тебя полюбит. Наряжать тебя буду… И Бог с тем приданым! Обойдутся наши поезжане без варежек!

– Без варежек нельзя, люди засмеют! – торопливо ответила Кача, и вдруг сообразила, о чем это она толкует. Смутилась девушка и метнулась было прочь, но парень загородил ей дорогу, да еще и за плечи удержал. А руки у него были каменные, не по росту и по годам крепкие руки. Так и остались они стоять, потупившись, а издали совершенно некстати залетела песня – кто-то весело требовал, чтобы спящая невеста проснулась, обулась и прибежала к нему, к жениху, в ночное. Вместе с песней прилетел от костра горьковатый дымок.

– Не пойду я за тебя, – сказала Кача, – сам знаешь, что не пойду. Какой ты мне жених? Третий отцовский сын! Дождись сперва, пока старшие братья удачно женятся.

Но на самом деле она имела в виду совсем другое – ты сперва объясни своей сердитой матушке, почему решил на мне жениться! А если она на радостях не открутит тебе, глупому, ухо или не треснет по спине вилами, тогла и говори про сватовство…

– Мои умные братья и впрямь удачно женятся, – усмехнулся парень. – Говорят, на днях хромая мельничиха Дарта, что троих мужей схоронила, по четвертому поминки справила.

– Врешь!.. – так и ахнула Кача.

– Правда, левый глаз у прекрасной мельничихи смотрит вправо и вверх, а правый – влево и вниз, да денежки она за версту видит, не ошибется, и на кривых своих ножках до них быстрее жеребца добежит, – продолжал третий отцовский сын, не больно заботясь о правдоподобии и не отметая упрека во вранье. – Да еще поговаривают, что у прекрасной мельничихи две внучки на выданье, но только я не верю – Дарте лет пятьдесят, не больше, откуда ж тут взрослым внучкам взяться? Она еще красотка в самой поре, да и мельнице не пропадать же без хозяина! Вот я и боюсь, как бы мои умные братцы из-за этой ненаглядной Дарты не передрались…