Юрий Никитин - Трехручный меч

Один из завсегдатаев, что сидел за тазиком с горячей похлебкой и жадно орудовал ложкой, вскочил и выплеснул содержимое всего тазика на старого воина. Я содрогнулся, но варево странным образом ничуть не испачкало, даже не коснулось, а стекло на пол. Одежда незнакомца осталась чистой и опрятной.

Он ушел в дальний угол, отворил дверь под надписью «Старая Корчма», я на миг увидел небольшое помещение, намного более тихое, и дверь закрылась.

— Ничего, — проворчал мужик, — ему и там достается. Каждый старается возразить, поспорить, швырнуть костью… Утверждаются у нас так!

Слева через два стола один толстый монах с бычьей шеей сидел в окружении женщин-амазонок и вальяжно декламировал стихи, а еще через стол двое неимоверно худых гномов с завистливыми глазами постоянно прерывали ехидными репликами. Мне показалось, что одного из них уже где-то видел, повернул голову, как раз открылась дверь в «ОР», кого-то вытолкали в шею, я успел заметить этих же двух гномов локоть к локтю, тоже морды завистливые, губы шевелятся, шпильки, значит, бросают, но там оба покрупнее малость, а тот, что с рыжей бородой, крупнее другого почти вдвое, хотя до размеров человека не дотягивает.

Я тупо дивился, как это может быть, а мужик, который ловит на мормышку, верно истолковал недоумение на моем лице, сказал понимающе:

— Что, зацепило?

Я указал кивком:

— Как это может быть?

— В Корчме все может быть, — сообщил он загадочно. — В двух залах?.. Эка невидаль!.. А если в одном подают изумительное мясо волшебного оленя, а в другом Техасец читает стихи, принесенные из далеких земель? Ведь надо же успеть сказать, что и мясо — говно, и стихи — говно, и сам Техасец — говно. Вот и раздваиваются…

Я указал на совсем уж мелких человечков, что суетливо пробегали под ногами завсегдатаев, норовя укусить за лодыжку, нагадить, плюнуть:

— А это кто?

Он усмехнулся:

— Еще не узнал?

— Нет.

— Присмотрись, — посоветовал он с несерьезной серьезностью.

Человечки кого-то смутно напоминали, хотя все разные, иные вовсе не человечки, а не то клубки шерсти, не то клочья гнилого тумана. Я всматривался в то общее, что уловилось, это прежде всего мелочность и жажда укусить тайком, ахнул:

— Неужели?

Он довольно кивнул:

— Точно. Еще больше распахнешь варежку, когда узнаешь, что это дерьмецо, вольно бегающее здесь с попустительства чересчур доброй Хозяйки, вовсе не рыжий гном, а вполне себе рыжий великан!.. Да-да. Только душа у него, увы, гномья. А то и намного мельче. Видишь, до чего измельчился…

Он с брезгливостью пнул рыжую мышь, что на бегу пыталась вцепиться в его сапог. Я ошалело покрутил головой, со всех сторон нарастает говор, голоса становятся напористее, громче, злее, это у нас вместо аргументации.

Справа от меня один проворчал с высокомерием:

— Но как он предсказуем!.. Как предсказуем, вы только посмотрите!.. Сперва ставит впереди себя одну ногу, потом вторую… и так все время! А сейчас вот сядет за стол… Ага, видели, видели?.. Я ж говорю, что абсолютно предсказуем!.. Сейчас же вот подзовет домового и что-нить закажет…

С другой стороны:

— Нет, эту вещь читать вообще невозможно…

С другой:

— Что вы, невозможно все остальные…

Я помотал головой, с набитым желудком чувствую себя намного увереннее даже в таком странном месте, поднялся и постучал в дверь под вывеской «ОР». Никто не ответил, дернул на себя, дверь подалась легко, я застыл на пороге, ослепленный великолепием множества красивых людей, даже мужчины здесь не вызывают неприязни, больно морды умные, а мы не любим только сильных, умные нам не соперники, мы сами умнее всех, это же козе ясно, я сделал шаг, вслушиваясь. Толстенный монах развалился в кожаном кресле эпохи Луи все так же спиной ко мне, я услышал его назидательный голос:

— Господа, господа, в наше время даже в христианском мире весьма превратно понимается любовь. Очевидно, это пережиток языческих эпох, где мир был черно-белый, как эти… ну как их… картины Эйзенштейна, любимца дядюшки Джо и Стивена… нет, не того, который дерется, то было бы еще понятно… То есть — добро, мол, это сю-сю, зло — гав-гав, а любовь — что-вы-что-вы, зарделась стремглав. Этот подход неверен в корне. Проще говоря, для того, чтобы искусство было искусством, людей следует по-христиански любить. И не только сю-сю. То есть следует любить и противников, даже врагов, как завещал нам Христос… Все перекрестились? А то моя плетка вот она, под рукой. Так вот, нам всем легче любить своих врагов в молитвах, чем в жизни. Да. Но без любви искусства не бывает. То есть на персонажи и на людей можно злиться, их можно критиковать, ругать, припечатывать, разделывать — но так, чтобы нехристианской злобе места не было. Как, чтоб далеко за примером не ходить, Дюма любит своих Рошфора, Миледи, Мордаунта, Людовика Четырнадцатого, Кольбера и Арамиса, причем Арамиса больше всех. Все они — явно отрицательные персонажи, особенно последний. И автор это многократно подчеркивает. А сам — любит. И без этого искусству — не быть…

Он проследил за взглядом дамы в малиновом берете, попытался обернуться, но шея такую непозволительную операцию проделать не позволила, тогда монах поднялся, чудовищная туша развернулась на месте. На меня взглянули маленькие злые глаза, коричневые, нижняя челюсть, как у бульдога, воинственно выдвинулась, тяжелая, как крепостная стена.

Я таращил на него глаза, наконец оглянулся. Через оставленную благоразумно щель видно, что за первым столом, где я сидел, двое уже сцепились, тонкие руки юноши ухватились за пиратскую куртку бычешеего, тот с брезгливым видом удерживал вьюношу на вытянутой руке. Я повернулся к загородившему вход. Тот же с бычьей шеей, только в сутане католического монаха, не то бенедиктинца, не то франксиканца. В талии, это место такое, чрево подпоясано толстой веревкой с намыленной петлей на конце. На другом конце веревки я рассмотрел железный крюк ниндзя.

— Э-э… — сказал я обалдело, — э-э… не столько я вроде бы и пил…

— Че возжелал, человече? — поинтересовался бычешеий. — Бисера стало не хватать, не взыщи…

Я указал пальцем через плечо:

— А там… э-э… вон там…

Он прогудел зычно:

— Орлам случается и ниже кур спускаться…

— …но курам никогда до облак не подняться, — сказал я машинально, — дык вон там…

— Грамотный? — удивился бычешеий. — То-то тебе вина мало, захотелось чего-то ишшо, цыпленок?.. Какая свадьба без драки?..

Я оглянулся, бычешеий пират уже ухватил оппонента за ногу, раскрутил его с лихим посвистом над столами, как Илья Муромец Калин-царя, а потом сделал шаг в сторону и с размаха хрястнул головой об опорный столб. Кровля вздрогнула, на поперечной балке каркнул ворон, а гигантская летучая мышь беспокойно задвигалась во сне.