Юрий Никитин - Уши в трубочку

Я ругнулся, поспешно двинулся следом, успел увидеть ее силуэт, она тут же отшатнулась, вскрикнула и прижалась к стене. Я раскрыл хлебало, не понимая, что ее испугало. На меня обрушился град сильнейших ударов, я пытался закрываться, выставив впереди ладони, потом прятал лицо, наконец обхватил себя руками, но сильнейшие толчки бросали меня из стороны в сторону, наконец сбили с ног. Я слышал оглушительный писк, визг, по мне пробежали мириады лапок. Ветер трепетал на моем лице, как будто передо мной поставили лопастный вентилятор и врубили во всю дурь.

– Господи, – послышался плачущий голос торкессы, – как я их ненавижу!.. И боюсь.

Я кое-как поднялся, во рту ком шерсти, сильный запах мышей, хотя я этих самых летунов никогда в жизни не видел и не нюхал. Торкесса ныла, я ошалело вгляделся в темноту, потом оглянулся в сторону выхода. На фоне темнеющего неба встревожено мечутся, как мошкара, миллионы крохотных тел.

– Да ладно, – проговорил я дрожащим голосом. – Подумаешь, разбудил… Им пора отправляться на охоту.

– Как ты их не боишься?

В ее голосе был восторг. Я отмахнулся:

– Дык это ж просто мыши. Жуков и комаров едят. Правда…

Я запнулся, она спросила встревожено:

– Что? Ну говори, что? Я вытерплю любую правду! Ты меня уже не любишь?

– Да люблю-люблю, но мыши какие-то особенные… Возникают неожиданно, только что их не было, притом – сразу такой стаей! И крупные, как кабаны… Нет, вообще-то, мелкие, но откуда такая кинетика, как у кабанов, что сбивают с ног?

Но торкесса, удовлетворенная, не слушала, будучи блондинкой, а что мыши не должны сбивать с ног, так это еще по воде виляно, мыши могут все, на то и мыши.

Впереди открылась пещера, показавшаяся Мамонтовой, но мы сделали еще несколько шагов, я понял, что Мамонтова поместилась бы здесь, как мышиная норка в сарае. Издали доносится едва слышное мерное пение, я бы сказал даже – литания, в смысле, ритмичное повторение чего-то знакомого, почти танцевального, но торжественно танцевального, как будто дискотека для папы римского и кардиналов.

Мы вышли, как мне показалось, на балкон королевской ложи, а сама сцена, освещенная множеством факелов, вон там внизу. Внизу в полутьме процессия людей в темных халатах с капюшонами на лицах, я вспомнил, где уже такое видел. Перед глазами замелькало множество картин, сцен, фильмов, статуй, изображений, а литания тем временем звучит все громче, напористее, увереннее, торжественнее. Люди двигаются медленно, каждый несет кресты, я не сразу заметил, что крест вверх ногами, хотя у креста и нет ног, но все равно вверх ногами. Бледно и страшно горят свечи, воздух пропитан Запахами ладана, ряс и просвирок.

Длинные бородатые попы встали широким кругом.

Вспыхнул зловеще-красный свет, я рассмотрел в центре круга привязанную к черному камню обнаженную молодую женщину. Пышные золотистые волосы в красивом беспорядке рассыпались по камню.

– Извращенцы, – прошептала торкесса.

– Да, – согласился я. – Женщин убивать можно только в постели. Там красивее.

– А так красочнее, – ответила она. – Что-то будем делать?

– Если мы фашисты, – объяснил я, – или там тоталитаристы какие, то бросимся и спасем дуру. Если же демократы, то как можем вмешиваться, подумай? У нас даже негры – афроамериканцы, гомосеки – геи, а педофилы – отцы церкви! Просто будем считать, что каждый получает свое удовольствие. Они – садисты, она – мазохистка. А мы… гм… вуайеристы.

Торкесса покосилась в мою сторону недоверчиво. Справа и слева от нашего балкона тянутся толстые лианы, бесцветные, здесь недостает хлорофилла, но с виду достаточно прочные.

– Я когда говорила насчет твоих самых невероятных сексуальных запросов… не такое имела в виду.

– Надеюсь, – ответил я.

– Я учитывала твой… консерватизм.

– Это не консерватизм, дурочка.

Я подумал-подумал, еще раз подумал, наконец вытащил образок Божьей Матери и повесил на шею.

Торкесса удивленно распахнула прекрасные глаза:

– Ты поверил в Бога?

– Нильс Бор говорил, – ответил я значительно, – что прибитая над дверями подкова помогает даже тем, кто в приметы не верит. А я чту ученых, а не ведущих ток-шоу.

– В ученые пойти, что ли, – пробормотала торкесса.

С пистолетом в руках я высматривал среди сталактитов самые слабые, но чтоб покрупнее, а снизу литания становится все громче, торжественнее. Голоса сплетаются в единый красивый хор восславления всего общечеловеческого в человеке, демократического, получался мощный гимн свободе и освобождению от всех цепей культуры.

Два выстрела прогремели, как орудийные из Большой Берты. Проклятое эхо заметалось в панике, расшибая голову о стены, а два сталактита, совсем не те, в которые я целился, но все равно крупняки, отделились от потолка. Падают, как будто опускаются в воду, так мне показалось, затем тяжелый удар о землю, пещера вздрогнула, на потолке остальные сталактиты задвигались, как будто в Большом театре затряслась люстра.

Попы разбегались, подбирая рясы, один остался распластанным, как камбала. Торкесса свесилась через край, голос ее звенел от ликования:

– Здесь лесенка!

– А зачем нам лесенка? – спросил я.

Но она быстро перебросила ногу через бортик, давая возможность полюбоваться изумительной формой, элегантностью, законченностью линий, затем вторую, все так же грациозно и провоцирующе, извернулась, ухитрившись показать в профиль грудь в самом выгодном ракурсе, и начала спускаться по невидимым ступенькам, все еще держась руками за край бортика.

Я оглянулся, за спиной темнота, оттуда может что-то прыгнуть на загривок, ухватился за лиану, страшновато, но у других же получается и, сцепив зубы, бросился через борт. Мне казалось, что лечу в свободном падении, ужас заледенил внутренности, но затем ощутил вес своей задницы, все больше и больше, а когда перегрузка резко возросла до темноты в глазах, подошвы коснулись пола.

Черный камень в трех шагах, придавленный поп хрипит и скребет конечностями по каменному полу, потом хлопнул несколько раз ладонью, подавая знаки. Я бросился к женщине, ее белое, нежное, как у глубоководной рыбы, тело светится чистотой и невинностью.

– Сейчас-сейчас, – вскрикнул я успокаивающе. – Сейчас развяжу проклятые веревки… Девственница, наверное?

Она судорожно кивнула. Присмотревшись, с изумлением я узнал ту монашку, что вручила мне образок на цепочке.

– Ну вот, – сказал я, – вы меня выручили, а вас тоже…

Она зябко передернула плечами, щеки медленно краснеют под моим взглядом. Потупив взгляд, сказала несчастным голосом:

– Вы сделали больше… Я у вас в неоплатном долгу.

– Не говорите так, – посоветовал я серьезно. – Иначе меня будет постоянно преследовать мерзкое чувство перевыполненного долга.