Дэвид Геммел - Мечи Дня и Ночи

— Куда это — внутрь? — спросил Харад. Скилганнон показал на утес, испещренный дырами.

— Он, должно быть, насквозь пронизан ходами и гротами. Думаю, девушка знала, куда идти. С другой стороны, она могла попытаться убежать от погони, что было бы неразумно. Выносливость джиамадов не знает предела.

— Долго ли еще мы тут будем сидеть?

— До рассвета. Незачем шарить ощупью в темноте.

— К тому времени они могут расправиться с ней.

— Могут, однако ночью в пещерах нам будет опасно вдвойне. Девушка — охотница и ежеминутно ждет нападения. Не хочется как-то, чтобы тебя подстрелил человек, которому ты намерен помочь.

— И то верно. — Они помолчали, и Харад спросил: — Офицер, которого ты убил, был хорошим бойцом?

— Неплохим. Одаренным и скорым на руку.

— Между тем ты побил его очень быстро.

— Ему не хватало сердца, Харад.

— Отваги, ты хочешь сказать?

— Не совсем так. Воин с сердцем способен заглянуть в себя и найти невозможное. Таким был Друсс. Когда мы встретились, ему уже было под пятьдесят, и он болел. Но когда на нас напали, он нашел в себе силы и разгромил надиров, с которыми мы дрались. Научить этому нельзя. Ты можешь отточить свое мастерство, стать сильней и проворней, но сердце — это то, с чем человек рождается. Или не рождается, как тот офицер. У тебя оно есть, Харад, а у него не было.

— Есть, да не мое, так ведь?

— О чем ты?

— Я Возрожденный. Все, что у меня есть, идет от Друсса-Легенды. При чем здесь Харад?

— Я не философ, дружище, и не знаток магии, создавшей тебя. Это правда, в тебе много от Друсса, и все же ты тот, кто ты есть. Больше того — ты тот, кем ты хочешь быть. Мне думается, любой мужчина, рожденный женщиной, вправе задать себе те же вопросы, которые беспокоят тебя. Сколько во мне от отца? Сколько от матери? Сколько их слабых и сколько сильных черт перешло ко мне? Ландис Кан объяснял мне, как происходит Возрождение, но это, признаться, вошло мне в одно ухо и вышло в другое. Запомнил я только одно: телесную сущность оригинала, его семя, если угодно, берут из его костей. Единственная разница между тобой и любым другим человеком состоит в том, что у него родителей двое, а у тебя только один.

— Значит, во мне ничего нет от матери? Как такое возможно? Скилганнон развел руками.

— Ландис Кан толковал о семенах, оплодотворении и хитроумных машинах. Я почти ничего не понял. Уяснил только, что при Возрождении получают телесную копию оригинала. Вот в чем вся суть: телесную. Что делает человека тем, кто он есть? Телесная сила или духовное мужество? Душа у тебя своя, Харад. Ты не Друсс. Живи своей жизнью.

Харад испустил долгий вздох.

— Да, это хороший совет. Я знаю. И все же... Посплю я, пожалуй.

— Иди, я покараулю, — сказал Скилганнон.

Капли застучали по камню, а потом небеса разверзлись. Скилганнон отодвинулся поглубже в пещеру. По ее стенам бежали струйки — вода находила вверху какие-то щели. Скилганнон убрал мечи в ножны. Но гроза пронеслась столь же быстро, как нагрянула, и небо очистилось. Лунный свет залил скалы напротив. Скилганнон снова сел у самого входа.

В освеженном воздухе пахло сосной. В небе светили звезды — те самые, которые он помнил с юности.

На сердце внезапно легла тяжесть. Под этими звездами он встретился с Джианой, и возмужал, и получил проклятые Мечи Дня и Ночи. Под этими звездами он отдал приказ перебить всех жителей Пераполиса — мужчин, женщин, детей.

В прошлой жизни.

Он задрожал под наплывом старых воспоминаний — они, как дождевая вода, просачивались в невидимые трещины его памяти.

Они с молодым ангостинцем Вакаселем только что вернулись из разведывательной поездки в горы. Скилганнон утомился, однако торжествовал. До них дошла весть о большом сражении на юге. Наашаниты дали бой згарнам близ старого города Шерака. Джи-ана, королева-колдунья, разбила врага наголову и прогнала обратно на север. Такая победа позволяла ангостинцам перевести дух, и Скилганнон, вернувшись в свой дом высоко над морем, впервые за много месяцев обрел уверенность. В воздухе кружили чайки, и солнце сияло на безоблачном небе. У Скилганнона почти ничего не болело, он чувствовал себя примиренным с самим собой. Вакасель отвел лошадей на конюшню, а Скилганнон прошел сквозь восточное крыло дома в сад. Там трудились садовники, подстригая кусты и вскапывая клумбы. Пахло жимолостью и розами. Один слуга подал ему холодное питье, другой принес доставленную из королевского дворца почту. Не спеша вскрывать письма, он пошел поболтать с садовниками. Один из них высаживал вдоль дорожки золотистые, с красной каемкой цветы. Он с усмешкой вскинул глаза на подошедшего Скилганнона.

— Знаю, генерал, знаю. Они сильно разрастаются и засоряют дорожки. Но уж больно красивы — оно того стоит.

— И правда красивые. — Скилганнон присел на корточки. — Как они называются?

— Обыкновенно их зовут «невестин веночек». Жаль, не пахнут. Вакасель, выйдя в сад, прервал их беседу. Скилганнон отошел с ним в тенистый дворик и стал читать свою почту. Ничего существенного она не содержала. Отложив последнее письмо, он взглянул на Вакаселя и увидел, что тому явно не по себе.

— Что тебя беспокоит, дружище?

— Новые вести с юга, генерал. Не знаю, как это отразится на нас. После битвы при Шераке королева-колдунья занемогла и скончалась. Как по-вашему, это помешает наашанитам разделаться со згарнами?

Тогда — как и сейчас — эти слова ошеломили его. Мир изменился в мгновение ока. Скилганнон устремил глаза вверх, в невыносимо синее небо.

— Вам нехорошо, генерал? — Волнение Вакаселя было искренним, но он сказал:

— Оставь меня одного.

Он не помнил, как ушел молодой офицер и как он сам дожил до конца этого столь прекрасного прежде дня.

Джиана умерла. С этим нельзя было свыкнуться. Он не видел ее тридцать лет, но почти ежечасно думал о ней, зная, что они оба живут под одним солнцем и дышат одним воздухом. Теперь это перестало быть правдой, и он почувствовал себя одиноким, как никогда в жизни.

Потрясение было слишком велико, чтобы плакать. Он просто сидел и вспоминал, как она в юности переоделась уличной девкой, выкрасив свои темные волосы в желтый цвет с красными прядками. Опасности и предательству она противопоставила грандиозное мужество, и ее дух остался непоколебимым. А он любил ее так, что ни для кого другого в сердце места не оставалось.

Он не понимал, пока не услышал о ее смерти, что лишь ощущение ее присутствия в этом мире — как бы далеко она ни была — поддерживало жизнь в нем самом. И еще тайная вера в то, что когда-нибудь они все-таки будут вместе.

Сейчас, в пещере, пережитое тогда горе нахлынуло на него с новой силой, и он невольно задумался о возможности прожить ту свою жизнь иначе. Быть может, оставшись с ней, он умерил бы ее жажду власти. Его глаза увлажнились, но гнев помешал слезам, и Скилганнон прошептал яростно: