Вероника Батхен - Сердце осы [СИ]

Ближе к закату Ленура открыла окна и села петь — чистый голос, текущий сквозь послушное тело, и мелодия, которая существовала всегда. Осы слетелись на негромкую песню девушки. И танцевали для нее в угасающем мягком свете, вились над головой — бездумные, покорные, нежные. Они не умеют ни радоваться, ни грустить, ни сожалеть об умерших, они движутся сквозь текучее время живыми пулями и в свой черед опадают сухими хрусткими оболочками, возвращая частицу жизни в великий рой. Поддержи сайт — подпишись на страничку в VK.Они есть. Я была, есть и буду. А Айше ждет дорога из желтых булыжников и тоненький мост над бездонной пропастью, полной огня. Принесите мне меда, маленькие сестрицы, принесите мне дикого меда с горных склонов и выжженных солнцем пустошей, с яблоневых садов и полей лаванды, с колокольчиков сон-травы и выросших на крови маков! Сладость земли дарит великую силу…

Аблу привезли на «Скорой» к полудню. Два дюжих санитара втащили носилки на третий этаж, помогли уложить больную в кровать, врач померила давление и оставила на тумбочке кучу таблеток. Станет хуже — вызывайте, госпитализируем. Потупив взор, Ленура кивала — да, да, конечно. Ждите!

На вышитой наволочке, накрытая красивым стеганым одеялом Айше-абла выглядела почти прежней — да, похудела, осунулась, потускнели седые волосы, немного запали глаза, чуть подхрипывает дыхание, вырываясь из темного рта, но ведь дышит, дышит! Кажется — всего лишь дать отдохнуть, сварить в медной джезве крепкого кофе, налить в стаканчик ледяной воды, сбегать вниз за теплыми бубликами — и жизнь продолжится неизменной. После завтрака абла сядет в кресло вязать шарфы и носки, включит радио, чтоб не скучать днем, поцелует и попросит поскорей возвращаться с работы. А едва дочка выйдет за дверь, начнет хлопотать по хозяйству, бормотать нескончаемые молитвы…

«Не начнет», — тряхнула головой Ленура. «Нечего себе врать».

Таз с теплой водой, мягкая губка, мягкие мохнатые полотенца. Просыпайся, абла, пора! Осторожно раздев слабо сопротивляющуюся старуху, Ленура обтерла ее с головы до ног, смывая больничную мерзость. Затем помазала грудь и живот бесценным черным горным маслом и переодела в чистое — в ящике комода уже не один год дожидался «похоронный» наряд — шелковые шальвары, татарское платье, скромная феска и расшитый кафтан, в котором Айше когда-то выходила замуж. Унизала дрожащие пальцы серебряными перстнями, надела на шею потемневшее столетнее монисто. Придвинула зеркало к постели, дала старухе полюбоваться на себя — ай, якши. И начала медленно выкармливать медом с ложечки — за папу, за маму, за дядю Рифата, за дядю Саляма, за тетю Зухру, за Тимурчика, да будете Аллах с ними со всеми. Вот хорошая, абла, вот умница! Поедем в горы?

На усталом лице Айше-аблы проступила улыбка. Старуха осторожно оперлась о спинку кровати, встала с постели, вдела ноги в бархатные туфли, потянулась за клюкой… Пошла. И даже дышит ровно. Спасибо вам, маленькие сестрицы! Поддерживая аблу под локоть, Ленура помогла ей спуститься во двор. Сосед-пенсионер вызвался отвезти женщин на автостанцию, его «Москвич» такой же древний, как и хозяин, кое-как дотащился до Айвазовской. К кассе их пропустили без очереди, проходящий отправлялся почти сразу.

До Старого Крыма доехали без приключений. Путь предстоял долгий, но абла выглядела на удивление бодрой. Она двигалась вперед медленно, но упорно, преодолевала пригорки, обходила канавы и не спотыкалась о камни. Пару раз дыхание начинало сбоить, от пыли першило в горле — приходилось присаживаться прямо на землю, чтобы передохнуть. Синие горы нависали над ними, величественные и безразличные. Ленура успела пожалеть, что не взяла воду, надеясь на родники — и надежда ее не обманула. Стоило добрести до края букового леса, запахло сыростью. Тонкая струйка быстрой воды в овраге оказалась ледянисто-холодной, горьковатой и очень вкусной, Ленура напилась, умылась, потом помогла умыться бледной Айше. И старуха ненадолго пришла в разум.

— Спасибо, дочка, за доброту. Осчастливила меня, согрела душу. Тебя, Ленур, еще в помине не было, как я ходила сюда в войну, с братьями — пасли коз, искали грибы, орехи, травы целебные. Каждую тропку помню, каждый родник. Мальчики играли в кости у ручья, дрались друг с дружкой, я плела корзиночки из трав и искала в оврагах серебряные монеты. Потом нас увезли, но сердце все помнит. Что же ты без меня будешь делать, Ленур-джян? Кто за тебя помолится, кто убережет сироту?

— Я справлюсь… мама, — прошептала Ленура.

— Дожила-таки, мамой зовешь, — одними губами улыбнулась Айше. — Вот и хорошо, вот и славно. Пойдем!

Старуха потянула девушку за рукав, тяжело поднялась и направилась вглубь леса, влекомая своей неизвестной целью. Пещера? Откуда-то Ленура знала — вниз с горы скачет по ухабам родник с переливчатой маслянистой водой, он течет из огромного, скрытого под землей грота, из черной как вулканическое стекло реки. Если долго стоять на берегу, не говоря ни слова, длиннобородый перевозчик в белой рубахе подгонит к берегу лодку и спросит сущий пустяк за возможность переправиться на тот берег. И тогда, в час сердечной тоски можно зарезать у черной воды овцу или вскрыть собственную жилу. Нет, Айше не спешила к гроту.

Тяжелым шагом абла долго бродила вдоль зарослей орешника и ежевики, гладила сухой мох и морщинистую кору старых деревьев, пробовала укусить желтые камушки грушевой падалицы, крошила беззубыми деснами большое яблоко. Она разговаривала по-татарски с невидимыми родственниками, напевала незнакомые песни, смеялась, плакала и все сильнее опиралась на руку дочери. Наконец она остановилась у большого, потрескавшегося, поросшего мхом камня посреди залитой предвечерним солнцем поляны. Устало легла на землю, свернулась, словно дитя, зажав руки между колен, пробормотала в последний раз «Ленур-джян», помянула Аллаха и закрыла глаза. Сосредоточенная Ленура села рядом, положила чуткие пальцы на бок старухе и глубоко вдохнула пьянящий горячий воздух. А-а-а, айнени, вот так, тише, медленнее, все хорошо, я рядом, больно не будет… Солнце не успело спрятаться за горой, как Ленура приняла в ладони последний вздох и отпустила его серой горлицей в низкое небо. Затем засыпала палой листвой то, что осталось от аблы, зарыла в землю яблочные косточки — по весне взойдет росток, поднимется к небу деревце.

Долгую ночь девушка провела в лесу — неподвижно, беззвучно. Она ощущала холод, к рассвету начал накрапывать дождь, но ей было все равно. Чередой проплывали воспоминания — как Айше-абла расчесывает маленькой Ленуре волосы, как учит доить упрямую козу, как на последние деньги покупает красивый бант для первого сентября — пусть девочка пойдет в школу красивая. Ласковые теплые руки, пахнущие лавандой, надтреснутый голос, яростная чистоплотность бедняков, материнская привычка подкладывать детям самое вкусное, обходиться малым. И слезы по сыну, ушедшему слишком рано — по ночам, тихо-тихо, чтобы дочка не видела. Доброй дороги, тебе, абла!