Евгений Кустовский - Укрощая Прерикон [СИ]

Мираж всех в банде знал поименно, а не только по кличкам, как большинство, и со всеми братался, при этом никто не помнил в точности, когда он влился в стаю. Кто-то говорил, что при Падре, кто-то утверждал, что уже при Кнуте. Многие хвалились знакомством с Миражом еще до того, как он стал им компаньоном, рассказывали он нем разные истории, будто не человек он, а сам нечистый, что был вскормлен он кобылой Прерикон и оттого такой быстрый. Единственный разбойник, с которым Мираж не имел никогда дел, был Кавалерия, но тот так и вовсе ни с кем не общался, кроме Падре и им навязанных ему временных напарников, а со смерти священника и подавно — в общем никого из банды этот факт не удивлял, не удивлял он и самого Кавалерию, который и знать не знал ни о каком Мираже до того дня, как неожиданно он за него вступился.

Внезапно возникнув возле тела только что затихшей проститутки, Мираж провел пальцем по краям отверстия в ее груди и в восхищении цокнул языком:

— Отличный выстрел, босс! И я бы так не сделал! Клянусь, если бы не ваше милосердие, этот негодник был бы уже мертвый! Он должен благодарить судьбу за то, что встретил вас.

Первым стрелком был, конечно же, Кнут, который, испугавшись получить пулю от каторжника, решил поторопить события. Кнут стрелял отвратительно, все преимущества этого негодяя заключались в его умении хитрить, настраивать людей и обманывать судьбу. Он на словах выживал в таких передрягах, что даже самые бывалые бойцы, тоже бывшие военные, как и Кавалерия, а было таких оступившихся ветеранов несколько в их стае, только пораженно качали головами, слушая все те бредни, которые главарь заливал им в уши о своих похождениях. Говоря по правде, Кнут ни разу в жизни не был в настоящем бою, когда пули свистят над головой, осмаливая кончики волос. Кнут был прирожденный лжец, не знавший совести даже в ранние годы, будучи еще мальчишкой. Он был из тех людей, которые родившись, сразу же грешат: в первые же месяцы младенчества, выйдя из лона матери вместе со своим единоутробным братом, он отталкивал родную кровь от маминой груди, хотя их было две, потому что хотел обладать всем молоком, которое у нее имелось. Кнут был трус, но и ему приходилось убивать и не раз, они с Кавалерией умертвили примерное равное число людей, при этом Кавалерия побывал в самых страшных боях, таких, от описания которых кровь стынет в жилах, а Кнут не гнушался убивать бедняг, сидящих на нужнике.

Это прозвище, которые он носил столько лет, позабыв за годы в грехе даже собственное имя, данное ему при рождении, не говоря уже об имени своей матери, он получил еще в бытность свою работорговцем, когда перегонял плененных дикарей, как какой-то скот. Такое обращение с людьми не считалось в империи противозаконным, долгое время оно даже не осуждалось, работорговля была в порядке вещей. Лишь с десяток лет назад свободную продажу рабов запретили, да и то далеко не по причине торжества морали, но даже вопреки ему: продажу рабов легализировали — узаконили и нормировали, обложили налогами. Сильные мира сего пожалели упускать прибыльный бизнес, и наложили на него запрет для всех, кроме своих.

Когда падшая женщина бросилась на Кавалерию с ножом, тот, услышав ее вопль, обернулся посмотреть, прежде чем стал стрелять. Прирожденный воин, он мгновенно считал ситуацию и, став в стойку, попытался обезоружить женщину. В который раз армейская выучка спасла Кавалерии жизнь: предназначенная его сердцу пуля поразила грудь спасенной им женщины, фактически обесценив его жертву, лишив все произошедшее ранее смысла. Видимо, ненависть затмило все благоразумие этой когда-то не последней в городе женщины, так как бросившись тогда на человека, спасшего ее, она вернула Кавалерии дар жизни, подаренный им, как какой-то ненужный хлам. В прериях зачастую так и происходит. Однако именно благодаря крайнему безрассудству ее характера у нашего рассказа есть продолжение.

Итак, когда в роковой момент Кнут, попытавшись отнять жизнь ненавистного ему человека, случайным образом спас ее, по крайней мере, именно в такой интерпретации ситуация предстала глазам остальных разбойников благодаря своевременному вмешательству Миража. Он не имел больше возможности отступиться и должен был во что бы то ни стало пощадить Кавалерию для сохранения устойчивости своего положения лидера. Когда человек сначала выражает на словах одно намерение, а затем тут же от него отрекается, демонстрируя совершенное противоположное ему намерение в своем поведении, — это свидетельствует либо о ветрености человека, либо о слабохарактерности, и то и другое — открытые проявления слабости. Ни ветреный, ни слабохарактерный человек не может быть лидером кочующей шайки головорезов. Иными словами, Мираж поставил перед Кнутом практически неразрешимую при его характере дилемму: признать поданную им идею и таким образом выпутаться из неловкой ситуации, прослыть милосердным и пощадить Кавалерию, которого Кнут возненавидел теперь еще больше за необходимость совершить такой выбор, или возразить Миражу, выставив себя дураком, неспособным попасть во врага в упор, перед своими же людьми. Справедливости ради отмечу здесь, что никто бы из крысиной кодлы, собравшейся за спиной Кнута, не попал в Кавалерию с учетом данных обстоятельств, однако заклеймить вождя «слепым кротом», а после, чего доброго, и бунт против него затеять, это никому бы из них не помешало.

За несколько секунд на лице разбойника сменилось столько непередаваемых выражений, что, казалось, какой-то шутник решил показать немое кино, направив проектор Кнуту на широкое, как крышка бочонка, лицо. В определенный момент времени он был настолько вне себя от ярости, что решил порешить их обоих: и Кавалерию и Миража вместе с ним, но вовремя опомнился и в конечном итоге подхватил идею, обыграв все, как пощаду провинившегося олуха. Тем более что Мираж, убедившись в успехе своего рискованного предприятия по обелению, а вернее сказать, — очернению каторжника, по своему обыкновению, загадочным образом исчез, развеявшись в вечерней полумгле борделя, как зола, пущенная по ветру.

Его решению о помиловании все остальные головорезы обрадовались даже больше, чем прежнему приговору, в том числе и те из «присяжных», которые ухмылялись во весь рот в предвкушении казни. Когда Кавалерия выстрелил проститутке в лицо, изувечив ту, но не убив, — а точнее, увидев то, с какой скоростью он это сделал, каждый ублюдок вдруг понял, что не захотел бы оказаться на месте этой продажной женщины. Мысли о, мягко говоря, нелегкой женской судьбе в Прериконе крайне редко посещают головы мужчин, тем более таких уродов, какими были эти. Представленное в таком свете дело повернулось в пользу Кавалерии, так как лихачи были только рады развить и возвести идею о чьей-то жестокости в абсолют — до уровня, граничащего подчас с легендарностью!