Евгений Кустовский - Укрощая Прерикон [СИ]

Несколько секунд все было тихо, Мираж не двигался, и во тьме под кроной Старого падуба, где пылали изумрудами глазницы черепов живых мертвецов, теперь ничего не происходило, был только мрак. Это позволило девушке, после всего пережитого позабывшей о мешке, понадеяться на то, что ужас кончился. Она взглянула на своего защитника, и Кавалерия, воспользовавшись ее вниманием, беззвучно подал Энни знак, который безусловно означал, что при первой же возможности они убираются отсюда. Это удивило девушку: по всему выходило, что Кавалерия не собирался вступать в бой с Миражом и предлагал ей втихую уйти в лагерь, сделав вид, что они этой ночью нигде не были и ничего не видели. Она же не могла представить, как будет сосуществовать с Миражом после того, что ей открылось. Кроме того, отступление не вязалось у нее в уме с тем представлением о Кавалерии, как об утомленном жизнью рыцаре, которое она выстроила у себя в голове, с героем, когда-либо жившим только в ее внутреннем мире, порождением ее фантазии. Это несоответствие между реальным Кавалерией и ее вымыслом привело к диссонансу внутри Энни, и она, нахмурившись, погрузилась в раздумья, которые прервала внезапная вспышка света.

Иногда бывает, что бабочки, рассевшиеся на цветках, при внезапном приближение чего-то взмывают вверх целым каскадом. Тоже случилось с мухами и Старым падубом, они, прежде сидевшие на его листьях тихо и неподвижно, то есть так, как мухи вести себя не должны, в момент, когда кинжал Миража рассек горло зайцу, а на него хлынула кровь из трепещущего тела зверька, взвились в небо. Стволы и ветки Старого падуба громко скрипнули и расправились, все дерево будто вздохнуло с облегчением от того, что с него упало такое тяжелое бремя, даже могучий, двухсотлетний Старый падуб с трудом выносил вес грехов Франко.

Свет двух лун, пронзив листву, развеял тьму под кроной, и нечисть, затаившаяся в ней, бросилась в свои норы, но половина мертвецов не успела добежать до них и погибла, превратившись в труху. Скелеты ползли на четвереньках, словно не людям принадлежали, а рептилиям, и повадками напоминали их же. Они передвигались быстрыми перебежками, иногда замирали и резко дергали головами из стороны в сторону, а после снова бежали. Одни спасались, забираясь в разломы, другие не добегали и, обессилев, корчились под светом, пока их кости не превращались в пыль. Лучи двух лун жгли их так же, как муравьев жгут лучи солнца, пропущенные через увеличительное стекло. Мухи же роем завертелись над Миражом, ринулись на него и облепили его целиком. Их было так много, что они буквально не оставили на нем ни одного участка непокрытой кожи и еще осталось множество витать над ним. Энни с трудом подавила позыв рвоты, Кавалерия дернул ее за руку, и они медленно поползли назад, вниз по склону холма.

Они ползли достаточно медленно, чтобы Энни в процессе могла наблюдать за происходящим. Кавалерии же, казалось, было совершенно плевать на то, что происходит. В его представлении, когда встречаешь нечто подобное, необъяснимое, могущественное и злонамеренное — это все равно как быть под артиллерийским обстрелом. Каждый раз услышав пушечный выстрел, ты просто молишься и, если помогает, радуешься, что снаряд не задел тебя. Энни же внезапно обнаружила в себе все то же распроклятое любопытство, которое побудило ее влезть во все это. Она ненавидела себя в этот миг как никогда в жизни, но ей хотелось остаться, и хотя она, переборов это желание, отступала, девушка все равно понимала, что это неправильно даже по самым либеральным взглядам врачевателей душ на то, что принимать за человеческую норму. Впрочем, Энни в свойственной ей манере тут же оправдала себя тем, что пережила. Теперь ничто не казалось ей нормальным, тот мир, который строили сначала ее родители, потом няньки и учителя, которым они ее почти сразу же перепоручили, а после и она сама строила вплоть до этой ночи, за час или два распался, как карточный домик от дуновения. И этим кем-то, кто подул, разрушив ее мир, был никто иной, как «ее Джон».

Мираж превратился в черную, облепленную насекомыми фигуру. Вдруг он поднялся с колен и словно вырос, увеличился в размерах, он был теперь почти такого же роста, как Трентон, брат Форреста, а то и выше его — люди такими высокими не бывают. И стоило ей подумать об этом, как он вырос еще сильнее, и все больше мух, из тех, которым не нашлось места на его теле прежде, садились на него теперь, когда он увеличился в размерах. К Миражу выползали не только мухи: из-под коры Старого падуба, из разломов в земле, из самих ее недр, выбирались насекомые. Все то, что сбежало из тела Франко в день его похорон, выползало к Миражу и забиралось на него. Насекомые не боялись света, подобно мертвым, они все прибывали и прибывали, как из оскверненного рога изобилия, ничто не могло остановить их.

Энни и Кавалерия, спустившись вниз с холма, поднялись на ноги и побежали. Он бежал без оглядки, изредка она оглядывалась. Каждый раз перед тем, как оглянуться, она думала: «Ну вот и все, проклятый холм и это существо далеко позади!», но нет: пусть расстояние между ними увеличивалось, каждый раз оглядываясь, она видела это. Оно продолжало расти. Это был уже даже не гигант или великан, а нечто несуразное, масса без четких контуров, такая огромная туча. Она будто хотела заполнить собою все Лоно, а после «родиться» из него, выйти за его пределы. Энни не сомневалась, такие роды сатана бы принял лично! И только саранча не влилась в эту массу — худшие из грехов Франко преумножились во сто крат и были достаточно сильны, чтобы жить и сеять хаос и смуту вдалеке от сотворившего их.

В последний раз Энни обернулась из-за того, что тьма догнала их, словно дракон расправил крылья над ними. Это случилось внезапно, Кавалерия лишь немного сбавил темп, а после вернулся к прежней скорости, молча приняв новые условия игры. Она же обернулась и обомлела, так что Кавалерии пришлось подхватить ее на бегу и до лагеря нести на руках: это смотрело на нее. Огромные желтые глаза с красными зрачками прорезались из черной массы насекомых, каждый с дирижабль размером или даже лунный диск. Дьявольская улыбка растянулась на весь горизонт, ее подчеркнула Арка седла, придав игловидным зубам из чистого золота форму улыбки, да и то — акульей, а иначе бы это была просто гигантская пасть. Туча к тому моменту затмила все небо, поглотила даже Деву и Безымянного. Внутри нее мерцали изумрудные молнии, но вместо озона от такой грозы пахло разлагающейся плотью. Как бы там не называли такие ночи, когда Безымянный и Дева на небе вместе, для Энни это была ночь страха, а не любви. До утра она провалялась в полудреме, ей все чудился в раскатах грома адский хохот.