Такаббир Кебади - Трон Знания. Книга 2

— Ты не шибко разговорчивый, — произнёс старейшина.

— Валиан тебе всё рассказал — зачем повторяться?

— И дюже догадливый. Надолго к нам?

— Как будете привечать.

— Гостям-то мы рады. — Тиваз выплюнул травинку и сдвинул шляпу на затылок. — Да гости до нас не шибко охочи.

— Чего ж так?

Старейшина поддел босой ногой пышные головки одуванчиков. Белые пушинки, подхваченные ветром, взмыли к небу.

— Ужель не знаешь? Отделили наши земли от Грасс-Дэмора, что натянули колючую проволоку.

— От Порубежья.

— Порубежье у тех, кто развалил страну, а у нас Грасс-Дэмор.

— Почему Моган так с вами поступил?

Тиваз преградил Адэру путь, прищурил зелёные глаза:

— А ты погостюй у нас — авось разберёшься. Я вот двадцать лет понять не могу. Может, со стороны виднее?

Адэр оглянулся на коней и побежал к Мебо и Разане, поддевая сапогами головки одуванчиков.

Хлыст лежал на примитивном приспособлении для сна, которое и койкой назвать тяжело, и нарами не назовёшь: накрытый двумя досками металлический каркас, сверху тонкий тюфяк с въевшимися пятнами мочи и испражнений. Хлыста не коробила вонь, как не коробил ни запах блевоты, исходивший от плоской подушки, ни смрад помойного ведра в шаге от ложа. Ему не мешал надрывный кашель за стеной, не прекращающийся кашель — до рвоты. Хлыста не злило, что в отверстие под низким потолком даже муха не залетит, не то что ветер: мелкие ячейки решётки были забиты мохнатой белой пылью. Не раздражала лампочка над железной дверью — она горела круглые сутки, и утро начиналось не с рассвета, а со скрипа тележки для развоза баланды. Его не угнетали землисто-серые стены, испещренные надписями: братки, не жалея ногтей, вели счёт времени либо царапали послания тем, кто забрал у них свободу.

Хлыст был знаком с больничными «хоромами», где проводят последние часы изуродованные в каменоломне искупленцы. Ему приходилось выносить оттуда трупы. Но с тех пор как к Хлысту вернулось сознание, камнедробилка ни разу не загрохотала. Что-то гремело, но непривычно глухо, будто шум шёл из-под земли. И в воздухе плавала не каменная пыль, а белый порошок. И странный привкус во рту…

Хлыст перевернулся на живот. Скользнул взглядом по проходу между стеной и койкой. Идти можно только боком: шаг влево до ведра, три шага вправо до двери. На полу кружка; воду покрывала седая как пепел плёнка.

Хлыст уже несколько дней не ел и почти не пил. Он столько раз боролся со смертью, что лютая жажда жизни иссушила его изнутри. Он устал цепляться за жизнь. Сдохнет он сегодня или через неделю, загнётся в муках или уснёт вечным сном в глухой степи, скинут его труп в общую могилу или бросят на съедение шакалам — ему всё равно. В голове было чисто и пусто, тело казалось лёгким, воздушным. Перед правым глазом клубился туман, левый и вовсе не видел.

Шкрябнула задвижка, сизый полумрак коридора всосал дверную плиту. Хлыст не шевельнулся. В лазаретах никого насильно не кормят, излишне шумных и буйных санитары заталкивают в петлю, лекари приходят, чтобы констатировать смерть. Значит, его поведут на работу…

— Встать!

Хлыст упёрся руками в матрас, с трудом поднялся.

Возле койки грохнули о пол резиновые боты.

— Надевай!

Хлыст всунул ноги в ботинки, поджал пальцы.

— На выход!

Хлыст повернулся лицом к хозяину чугунного голоса и вытаращил единственный зрячий глаз. Под лампочкой стоял мощный человек, одетый в странный костюм с обтягивающим голову капюшоном. Рот и нос спрятаны под маской (такие же маски носят надзиратели в каменоломнях). На глазах большие очки с прилегающими к коже резиновыми ободками. Тюремщик, похожий на лупатую жабу, был покрыт слоем белого порошка, и только серёдка стёкол чистая, будто протёртая пальцем.

Пошатываясь, Хлыст вышел в узкий, еле освещённый коридор. С одного боку — каменная стена, с другого — двери, двери, двери… Кто-то кашляет до рвоты, кто-то дышит, словно в свисток дует.

— Пошёл! — И в спину тычок.

Скользя плечом по шершавой стене, Хлыст двинулся к завешанному белой тряпкой проёму в конце коридора. Чем ближе подходил, тем сильнее вжимался плечом в камень. Это не тряпка, это молочная пелена, сквозь которую еле пробивается свет.

Переступил порог — за спиной хлопнула дверь, — прищурился одним глазом, прижал ладонь к носу. В воздухе парила белая пыль с зелёным отливом. Сквозь неё просматривались какие-то сооружения, рельсы, вагонетки. Мелькали тени, в которых угадывались надзиратели и скрюченные братки. Дальше пелена темнела — нет, воздух оставался белым, но там было темно, и оттуда доносился гул, знобящий под ногами землю.

— Пошёл!

Хлыст брёл, прижимая ладонь к носу и разглядывая зеленовато-молочную кашицу под ботами. Его втолкнули в деревянную клетку, надзиратель опустил до пола решётку, клеть дёрнулась и поползла вверх.

Вцепившись в перекладины, Хлыст запрокинул голову. На лицо оседала водяная пыль, дышать стало легче. Вдруг воздух сделался прозрачным, свет — ярким. Хлыст зажмурил глаз. Клеть вновь дёрнулась и замерла.

Огромный котлован окружали устройства с баками, трубами и шлангами. В сторону дыры в земле из устройств вылетал пар — настолько искрошена была вода. Наверное, поэтому порошок из глубины не мог подняться на поверхность.

Вокруг котлована теснились знакомые постройки — вытянутые бараки из почерневших досок. Окошки-глазницы затянуты решётками. Приступки перед дверями сточены башмаками. Между бараками затесалась умывальня: низкое строение, крытое оцинкованными листами. Под плоской крышей зияли пустые узкие проёмы — вентиляция. Летом в умывальне жарко, зимой в бочках вода берётся льдом, и долгие зимние месяцы братва обдирает с себя грязь ногтями.

Возле умывальни на верёвке трепыхались сотни продолговатых тряпочек с завязками (маски для искупленцев). На краю площадки для утренних и вечерних перекличек возвышалось здание для надзирателей и начальства: каменное, добротное. На крыше фонари, направленные на искупительное поселение. Если ночью на фонарь глянешь — несколько дней ходишь слепой.

По периметру поселения в три ряда натянута проволока, на цепях бегают шакалы: худющие, голодные. Таким в зубы попадёшь — костей не останется. А вот и лазарет, от барака отличается крестом, намалёванным на двери красной краской.

Хлыст посмотрел на пугающий размером котлован. Он был не в лазарете! Он находился в отказном боксе! В них учат покорности непокорных. Если браток ума не набирается — «в отказ уходит»: ни еды, ни воды, ни помойного ведра. И сдыхает он в собственном дерьме с прилипшим к нёбу языком.

В спину тычок.

— Пошёл!

Хлыст оглянулся. Надзиратель снял маску и очки, стянул с головы капюшон. Молоденький, конопатый, вздёрнутый нос, а глаза, как у того самого шакала, что, натянув цепь, таращится, и слюна из пасти в два ручья.