Сергей Алексеев - Сокровища Валькирии. Земля сияющей власти

— Авега!.. Как мой сын? Стратиг отослал его на реку Ура.

— Я уже носил ему хлеб-соль, потчевал. Но он так голоден, что просил еще.

— Нет, ты мне скажи, как он там? Где живет, что делает?

— Он учится, как и все юноши, со всеми на равных. Возле каждой тариги скит на семь человек. Жизнь, конечно, у них аскетическая, без всяких излишеств. Занимаются воинским ремеслом... Да, к великому сожалению! Но и науками, языками и искусством, когда приходят к ним Дары. У твоего сына открылся талант к слову, но он тянется к знаниям.

— Любопытно, если учесть, что кое-как закончил школу, — с радостью и вслух подумал Мамонт. — Ну а потом, после учебы, какой урок его ждет?

— До урока ему еще далеко, — проговорил Авега, засыпая. — С реки Ура он вернется домой, адаптируется к среде, и его поведут за руку по высокой лестнице, со ступени на ступень. Он получит официальное образование, разумеется, будет самым преуспевающим студентом. Потом займет соответствующее место в обществе — военного, юриста, дипломата, журналиста, а возможно и государственного чиновника, банкира... И будет расти, созревать. Когда же созреет, встанет перед грозными очами Стратига и получит свой первый урок. А еще — волчью шубу с его плеча...

Мамонт так и не понял, кто из них первым уснул — Авега или он. Осталось ощущение, что блестящая будущая судьба сына была не предсказана разносчиком соли Знаний, а приснилась ему. Когда он стряхнул окончательно предутреннюю дрему, Авеги уже не было в избушке, его спальный мешок, аккуратно свернутый и упакованный в сетку, висел под потолком. На столике же, в деревянной солонке, оказалось несколько кристаллов крупной соли и рядом — кусочек хлеба, не отрезанный, а отломленный от каравая.

Он съел его, и это стало единственной пищей на весь следующий день пути.

Над головой уже была километровая толща, когда он открыл дверь и перешел из естественной пещеры в соляные копи. И сразу знакомо дохнуло горечью, ощутимой на губах, и, как ни странно, на глазах. То ли соль раздражала слезные железы, то ли он и в самом деле заплакал по непонятной причине — ибо не чувствовал ни какой-то особенной радости, чтобы лить слезы от счастья, ни глубокого горя. И только горечь вездесущей летающей соли, сверкающей в свете редких ламп, словно морозные иглы.

Это начиналась тоска по солнцу, потому что он пропустил уже два рассвета. Впервые в жизни он ощутил не желание исполнить ритуала, искреннюю потребность встать, вскинуть руки и произнести это короткое слово, наполнившееся вдруг магическим смыслом:

— Ура!

И сразу же стало легче дышать, двигаться, и отступила острая жажда, вызванная солью; тяжелая плоть стала невесомой и одновременно собранной и послушной. Наверное, то же испытывали русские солдаты, во все времена поднимавшие себя в атаку этим молитвенным возгласом. Он вырывался из груди непроизвольно, когда выпадало идти навстречу смерти или навстречу радости и ликованию.

Если двигаясь по бесконечным пещерам, спускам-шкуродерам и лабиринтам, он часто доставал ключ Страги и определял нужное направление или поворот, то в соляных выработках, побывав здесь единожды, шел уже по памяти и узнавал места, некогда пройденные с раненым «Данилой-мастером». Его ждали и сопровождали в пути, поскольку кто-то невидимый включал впереди свет и выключал его, когда очередной зал был пройден. Ему освещали дорогу к Весте, вели пока еще как слепого, ибо тот же Авега ходил под землей без ключа и света.

Он надеялся, что ведет его Варга — тот самый, слепнущий от солнца, что выпаривал соль из суставов на пасеке Петра Григорьевича, тот, что встретил Мамонта, когда он принес Страгу Севера в Зал Мертвых.

Так ему хотелось. В памяти осталось чувство его доброго расположения к изгою, волею судьбы пришедшему в святая святых — Зал Весты. И глубокая благодарность за то, что перешагнул запрет и позволил — позволил прикоснуться к Книге Знаний, пусть не к содержанию, не к слову, но Мамонт с той поры имел полное право называться Очевидцем. Да, Веста существовала, и можно было бы или спокойно жить, или спокойно умирать. Однако единожды побывав здесь, не вкусив, но подышав пещерной солью, уже было невозможно забыть ее дразнящую сладость. В прошлый раз, уходя отсюда, он уже знал, что непременно вернется, и это возвращение становилось уже смыслом жизни.

Мамонт думал о Варге, представлял себе встречу с ним, но когда поднялся по белой лестнице и пошел сквозь череду плотно пригнанных, почти герметичных дверей, последняя распахнулась перед ним сама. В просторном гулком зале, в этой «приемной», откуда был вход в хранилище «сокровищ Вар-Вар» и еще целый десяток дверей со знаком жизни, оказались две женщины преклонных лет, одетых в белые бесформенные рубища, плотно затянутые на шее и запястьях рук, в туго завязанных платках — своеобразная униформа обитателей соляных копей. В лицах и глазах этих старух Мамонт увидел что-то знакомое, уловил неясный отголосок воспоминаний — будто уже где-то их видел и даже разговаривал.

— Здравствуй, Мамонт, — сказала та, что открыла перед ним дверь, при этом изучающе и пристально глядя в глаза, — ступай за мной.

Он внутренне готовился к некой торжественности момента, возможно, потому, что торжествовал сам, но все выглядело весьма прозаично и обыденно, за исключением этого глубоко проникающего и странно знакомого взгляда старой женщины. Вокруг была абсолютная тишина и только эхо долго еще переговаривалось под сводами зала.

Старуха пропустила его в одну из дверей со знаком жизни — нет, не в ту, не в заветную! — и Мамонт оказался в широком, ярко освещенном коридоре, где впервые на удивление пахнуло духом жилья. Дощатый пол покрыт ковровой дорожкой, на отделанных черным деревом стенах бесконечная галерея портретов, причем очень хорошей и старой работы. Из этого коридора куда-то вели еще десятка два дверей, напоминая очень дорогую и необычную, если помнить, где находишься, гостиницу: массивные ручки, петли с оковкой, бра и канделябры на стенах — все было сделано из золота — красноватого, червонного русского золота. Мамонт на ходу вглядывался в лица на портретах и непроизвольно отмечал, что они тоже будто бы знакомы ему. Где-то видел, встречал и, кажется, не один раз. Если бы постоять, посмотреть внимательнее, наверняка бы вспомнил, однако старуха вела его мимо, и пока они шли по «гостинице», навстречу попалась еще одна женщина, моложе проводницы, лет шестидесяти. Она на мгновение встретилась с ним взглядом и неожиданно обронила, как старому знакомому:

— Здравствуй, Мамонт.

Старуха ввела его в очередные двери, за которыми начинались узкие проходы и лестницы, откуда-то пахнуло влагой. Через три минуты они очутились в небольшом зале с озерцом, а точнее, с бассейном, выложенным мраморными плитами и настоящей рубленой банькой, стоящей на каменных сваях над самой водой.