Томаш Низиньский - Танец марионеток [litres]

– Должен признаться, я не совсем понимаю, – отозвался командир эрейцев, и в его голосе прозвучало неподдельное изумление, – зачем мне прилагать какие-то усилия, чтобы продлить жизнь этой сволочи?

Только теперь мое зрение обострилось настолько, что я разглядел арбалеты у людей Носьереса, нацеленные на Ферре и Ифрита. У меня была безграничная вера в способности моего телохранителя, и я знал, что он справится даже с Олухом, но арбалеты совершенно меняли дело.

– Если бы он не был вам нужен, вы бы давно его прикончили, – рассуждал тем временем Ферре.

– Да, он нам пару раз пригодился, – равнодушно бросил Носьерес. – Но, сдав нам вас двоих, он уже выполнил свою задачу, и теперь мы можем попрощаться с ним без особой ностальгии.

Я понял, что лишенный наследства барон смотрит не на капитана из Восьмого кавалерийского, а на меня, ожидая решения, как разыграть партию. Я не был в тот конкретный момент на пике своей интеллектуальной мощи, но знал, что на месте Носьереса убил бы Ферре, так как его труп был гораздо ценнее живого Ифрита. Эрейцы должны были знать, насколько он опасен. Они позволят ему покинуть это здание, только если он будет или мертв, или связан.

– Сложи оружие, – сказал я.

Барон тут же опустил нож и отстегнул от пояса меч. Один из эрейцев подошел к нему и нервно, трясущимися руками связал ему запястья. Носьерес же подошел вплотную к доносчику и ударил его бронированной перчаткой по лицу.

– Ты – сукин сын, но мы позволяем тебе жить, потому что ты наш сукин сын, – прогремел он и несколько раз пнул в живот свернувшегося на полу Ифрита. – Выкинешь нам такой номер, как им, и мы покажем тебе, что настоящий художник умеет делать с зубными инструментами.

Я поморщился, немного от боли и немного от злорадства. Я был уверен, что Ифрит слышал одну и ту же угрозу несколько раз в неделю от каждой группировки, которой он доносил. Носьерес оставил стонущего ростовщика на полу и вышел из кабинета, дав знак своим людям следовать за ним.

Когда эрейцы вывели нас на пустынную улицу, мне удалось наконец их сосчитать, и оказалось, что их было всего семеро, включая Олуха и капитана. Они накинули на нас черные плащи, чтобы избежать политических последствий, которые могли бы возникнуть при виде эрейских войск, арестовывающих своих союзников. Ферре шел со связанными руками и арбалетом, направленным в спину, а меня даже не связали, вполне справедливо предположив, что я достаточно избит, чтобы совершать резкие движения. Я едва мог передвигаться в быстром темпе, не говоря уже о том, чтобы бежать или сражаться. Конечно, у нас отобрали всё оружие, которое нашли, но мне удалось сохранить один складной нож, предусмотрительно спрятанный во вшитом в ткань кармане. Я сам с маленьким ножом не представлял, конечно, большой угрозы, но если бы мне удалось разорвать узы Ферре…

Мое подозрение, что Носьерес ведет собственную игру, а не следует распоряжениям командования, подтвердилось, когда я понял, что ведет он нас вовсе не в казармы Восьмого кавалерийского, расположенные в центре города. Мы удалялись все дальше и дальше вглубь Ходоков, беднейшего района Д’уирсэтха. Дома становились все ниже и неопрятнее, а прохожие появлялись все реже. Впрочем, это последнее обстоятельство ничего не меняло, каждый житель Ходоков реагировал только одним способом на появление эрейского отряда, сопровождавшего заключенных, – опустив взгляд в землю, огибал его по широкой дуге.

Мы как раз добрались до самой дрянной части города, где уже не было ни одного каменного здания и стояли одни деревянные развалюхи, когда услышали доносящийся издалека гул. Казалось, где-то там гудит встревоженный пчелиный рой. И только подойдя ближе, мы поняли, что это гул разъяренных человеческих голосов. Эрейцы стали беспокойно переглядываться, но мы продолжали двигаться вперед.

Именно тогда мы увидели источник звука. Из-за угла улицы, в нескольких десятках шагов впереди, наступала бесчисленная разъяренная чернь. Сотни людей в рваной, грязной одежде, вооруженных палками, тесаками, ножами и прочим самодельным оружием, маршировали в нашу сторону, кипя от накопившегося гнева.

В этом зрелище не было ничего необычного для Д’уирсэтха. Беспорядки и столкновения между недовольным населением и королевскими силами происходили регулярно и никого не удивляли. Националистические настроения господствовали фактически во всех социальных слоях Каэлларха, но беднота наиболее открыто выражала свое недовольство оккупационной властью. Возбужденные толпы собирались в Ходоках довольно часто, а потом направлялись в богатую часть города, и это всегда заканчивалось погромами, протестами и столкновениями с Городской стражей или эрейцами. Носьерес неудачно завел нас прямо на путь такого марша, который должен был закончиться мордобоем под ратушей или губернаторским дворцом.

Разъяренная чернь с энтузиазмом отреагировала на небольшую кучку солдат, что так любезно и по собственной воле кинулись прямо в ее объятия. По толпе пронеслись торжествующие вопли и угрожающие выкрики в адрес оккупантов. Один из эрейцев, держащий арбалет, запаниковал и послал болт в сторону толпы. Какая-то женщина с тесаком в руке тотчас упала на землю, а толпа взорвалась неудержимой яростью и помчалась прямо на нас. Носьерес, который был неплохим тактиком, сохранил хладнокровие и сразу же вывел нас с широкой главной улицы, где нас легко можно было окружить, в один из узких боковых переулков, где между двумя зданиями были по крайней мере защищены фланги. Улочка была настолько тесной, что одного Олуха оказалось достаточно, чтобы перекрыть проход.

Увидев огромного, бронированного с головы до ног и плечистого, как шкаф, эрейца с топором в руке, бунтовщики на мгновение потеряли способность соображать. Но тут же нашлось несколько человек, опьяненных алкоголем и неуемным гневом, которые бросились в атаку, увлекая за собой остальную толпу. Олух замахнулся топором и одним ударом сбил нескольких нападавших. На него тут же накатила еще одна волна только для того, чтобы погибнуть от очередного удара могучего эрейца. Лишенные каких-либо доспехов, изможденные и наступающие толпой бедняги падали под ударами дубины, как травы во время сенокоса. За спиной сержанта стояли солдаты и били кинжалами тех, кому каким-то чудом удавалось увернуться от топора. Носьерес вместе с двумя арбалетчиками прикрывал тыл и защищал меня и Ферре.

Несмотря на поразительную эффективность Олуха и кровавую жатву, которую собирал его топор, снова и снова кому-то удавалось проскользнуть между его ударами. Палки, тяпки и молотки не могли, конечно, пробить его броню, но то и дело какой-нибудь вооруженный ножом противник добирался до Олуха и вонзал лезвие в одну из дыр в его броне, прежде чем поддерживающие его солдаты успевали отреагировать. Великан яростно ревел, как раненое животное, отгоняющее мелких хищников, но ран на его теле становилось всё больше, а промежутки между его ударами оказывались все длиннее. Наконец он достиг предела своей выносливости, и волна атакующих накрыла его, опрокинула на землю, и множество лезвий вонзилось во все доступные для ударов места. Олух прорычал в последний раз, прежде чем длинный клинок, вонзенный в глаз, не заставил его замолчать навсегда. Остальные эрейцы оказали ожесточенное сопротивление, но не смогли сдержать натиск толпы и падали один за другим. Носьерес быстро оценил обстановку и, не обращая внимания ни на нас, ни на своих людей, бросился бежать. Двое из его солдат, которые должны были нас охранять, совершенно растерялись, с изумлением глядя вслед своему бегущему командиру.