Борис Иванов - Знак Лукавого

– Держи крепче! – строго и зло приказал он мне. – Никогда и никому в руки больше не давай! Закрути посильнее!

Скосив глаза на Сотеша и убедившись, что тот занят чем-то своим, советник Дуппельмейер, максимально приблизившись ко мне, многозначительно прошипел мне прямо в ухо:

– За этим охотятся!

Я тут же поспешил спрятать фиал в нагрудный карман.

В это время офицер Сотеш действительно был занят тем, что выдавал серию ценных указаний страшно гомонившим коротышкам, и поэтому не обращал на нас никакого внимания. Не знаю, в чем заключались эти его указания, но вскоре я заметил, как коротышки засуетились и, шустро прихватив соплеменника, продолжавшего что-то жалобно верещать в свое оправдание, стремительно эвакуировались с поляны. Белобрысые парни, молча наблюдавшие за всем происходящим чуть в стороне, тоже поспешили убраться восвояси. Как только поляна опустела, Сотеш коротким жестом пригласил нас в кибитку.

* * *

Заснул я практически сразу после того, как устроился на куче наваленной в кибитку травы. Плоховато помню даже момент нашего отправления в путь. Сказать, сколько времени проспал в тот раз, я просто не могу. Я даже не знаю, какие из моих коротких судорожных пробуждений в пути были настоящими пробуждениями, а какие – снами во сне. Вполне возможно, что какие-то из оставшихся в моей памяти – может быть, до конца дней моих – странных, фантастических дорожных видений были не более чем плодами моего воображения.

Окончательно пришел я в себя от холода. Точнее, от попыток Дуппельмейера меня от этого холода предохранить. От наваленных на меня одеял и шкур я начал потихоньку задыхаться, увидел во сне Яшу Шуйского – истекающего кровью и ползущего ко мне по грязному льду, – забил руками и ногами, страшно заорал и проснулся.

Полог кибитки теперь был укреплен на каркасе, и вокруг царила почти полная тьма. Еле слышно щелкнул выключатель фонарика, и в полумраке я различил Дуппеля, устроившегося у меня в ногах. В надвинутом по самые брови меховом балахоне он смахивал на шамана. Оставалось предполагать, что всю эту мягкую рухлядь успели взять «на борт» нашего неказистого экипажа на какой-то из промежуточных остановок, которые я благополучно проспал.

– Ночь уже? – спросил я.

– Ночь, – пожал плечами Дуппель. – Холод собачий. Горами едем. Скоро до границы доедем. Там типа привал сделаем… Поедим по-человечески. А пока – вот…

– До границы? – недоуменно и в то же время заинтересованно спросил я.

После долгого сна голова моя была непривычно ясной. Но вот мысли и чувства, ее наполнявшие, все еще не успели отыскать свои привычные места.

– Не беспокойся… – усмехнулся Дуппель. Он почувствовал трепыхнувшуюся в моем голосе надежду и добавил устало:

– Не до той границы, чудак… До границы с племенами. Там – места хреновые пойдут… Может, дадут проводников, может, нет… Ты это… Приготовься дальше пешком топать… И еще вот что…

Он сделал мне знак: «Ты бы присел, что ли…»

– Вот так… Давай руку сюда…

Он помог мне закатать рукав и принялся рыться в котомке, которую извлек откуда-то из-под лавки. Видно, из тех, что вместе со всем прочим хламом накидали в кибитку на прощание коротышки. Дуппель доставал из котомки то один странного вида предмет, то другой, подносил их к глазам, долго и критически разглядывал – чуть ли не обнюхивал – и, покачав головой, прятал назад. Наконец он остановил свой выбор на том, что я принял за небольшой – умещающийся на ладони – украшенный резьбой камень. Подсев ко мне поближе и пристроив свой фонарик поудобнее, он развинтил «камень» на две половинки. Это была миниатюрная шкатулка – тушечница. В ней была пара кисточек и еще две-три непонятные мне штуки, а главное – пять видов сухой туши каждый в своем специальном отделении. Даже флакончики с чем-то пахнущим скипидаром (в одном из них) и мускусом (в другом) поместились в этой на редкость экономно организованной каменной коробочке. Пока я с любопытством рассматривал вещицу, Дуппель самым тщательным образом занялся Знаком. К нему он относился с величайшим уважением – даже, как показалось мне, произнес про себя не то молитву, не то заклинание, когда принялся крошечными штришками тоненьких кисточек заполнять просветы и изгибы миниатюрного Лика почти неотличимой от него краской. Как это удавалось ему – в тряской кибитке, в неровном, искажающем цвета и рельеф поверхности свете галогенового фонаря, – я не могу понять до сих пор. Но факт остается фактом: сколько я потом при свете дня ни присматривался к невзрачной родинке, украсившей сгиб моей руки, ни малейшего намека на очертания того рисунка, который она скрыла, найти не смог. Но тогда в полумраке наглухо застегнутого полога кибитки я лишь смутно понимал смысл манипуляций советника Дуппельмейера.

– Слушай, если снова будет так «не больно», как прошлый раз, – предупредил я его, – убью на месте!

– Ничего-ничего, – успокоительно бормотал он под нос самому себе. – Неплохо получается: посторонний нипочем не догадается! Ну… Ну а если специально искать будут… Если на специалиста напоремся… Тогда, конечно… Ну да черт с ним! Бог не выдаст, свинья не съест… Доберемся до своих, а там… Главное – чтобы утечки не было. Наводочки…

Он задумался, покусывая тыльную сторону ладони. Глянул на меня исподлобья.

– Слишком мы много шуму наделали, Сергей, когда сюда рюхнулись… Отметились, как говорится. Я стал опускать рукав.

– Погоди… – придержал Дуппель мою руку. – Пускай подсохнет. А то заметно будет, что смазано…

Он выключил фонарик, и мы некоторое время молчали, неравномерно покачиваясь вслед за теми пируэтами, которая выделывала на горной тропе наша кибитка. Покачиваясь, мы прислушивались к скрипу колес, понуканиям, которыми возница награждал нерадивых кляч, а также к скупым и совершенно непонятным мне репликам, которыми обменивались в темноте сопровождавшие нас всадники. Самое время было порасспросить единственного моего спутника, говорящего на понятном мне языке, о том, где же это я теперь и как мне быть. Но вся беда в том-то и состояла, что вопросов у меня было столько, что трудно было понять – с какого же из них начинать. Помучившись немного, я решил, что самое верное – дать волю подсознанию. Расслабившись, я откинулся на воняющие козлом шкуры и спросил первое, что пришло на ум:

– Ромка… Что с ним сделали?

Дуппель сперва непонимающе хрюкнул. Потом уточнил с недоумением в голосе:

– Ромка? Это ты о брате своем?

– Да, о нем! – подтвердил я с глухим раздражением. – О ком же еще? Что с ним? Его убили?.. И что они там написали? Кровью на стене…

Дуппельмейер закашлялся, посветил зачем-то на меня фонариком. Снова положил его на место.