Мадлен Миллер - Цирцея [litres]

– Ты развяжешь войну.

– Надеюсь. Ибо я предпочту увидеть тебя поверженным, отец, чем и дальше жить в заточении ради твоего удобства.

Ярость отца была до того горяча, что пространство вокруг колебалось и кривилось.

– Я могу одной мыслью прикончить тебя.

Этого я боялась издавна – без следа исчезнуть в белизне. И теперь содрогнулась. Но довольно. Довольно, в конце-то концов.

– Можешь. Но ты всегда был осторожным, отец. Я выстояла против Афины, ты знаешь. Спустилась в беспросветные глубины. Ты не можешь угадать, какие чары я наложила, каких ядов набрала, чтобы защититься от тебя, и как твоя собственная сила, срикошетив, может ударить по тебе же. Кто скажет, что во мне скрыто? Хочешь узнать?

Слова мои повисли в воздухе. Глаза его превратились в пламенеющие золотые диски, но я не отводила взгляда.

– Если соглашусь, – сказал он, – это будет последнее, что я для тебя сделаю. Больше ни о чем не проси.

– Не стану, отец. Завтра я покину это место.

Он не спросил, куда я отправлюсь, его это не интересовало. Так много лет, еще ребенком, вглядывалась я в блистательные отцовские черты, силясь увидеть мельком среди его мыслей ту, что носит мое имя. Но он был как арфа с единственной струной, настроенной на одну лишь ноту – себя самого.

– Всегда ты была худшей из моих детей. Не вздумай меня опозорить.

– Я придумала кое-что получше. Буду жить как хочу, а станешь считать своих детей – меня вычеркни.

Он прямо остолбенел от злости. Будто камень проглотил да подавился.

– Передавай привет маме, – сказала я.

Отец лязгнул челюстью и исчез.

Желтые пески поблекли до прежнего оттенка. Вновь появились тени. С минуту я стояла неподвижно, переводя дух, и в груди отчаянно колотило. А потом перестало. Мысли мои, освободившись, устремились вперед, понеслись над землей, взлетели вверх по холму в мою комнату, где ждало своего часа копье с тусклым ядовитым острием. Давно уже я должна была вернуть его Тригону, но хранила для защиты и чего-то еще – сама не знала чего. И вот наконец поняла.

Поднявшись к дому, я застала Пенелопу за своим станком.

– Пора принять решение. Я должна сделать кое-что. И завтра отбываю, надолго ли – не могу сказать. Но сначала доставлю тебя в Спарту, если хочешь туда.

Она подняла голову от гобелена, над которым работала. Бурное море и пловец, гребущий прямиком во тьму.

– А если не хочу?

– Тогда оставайся здесь.

Челнок она держала как нечто невесомое, как птичку с полыми костями.

– Не будет ли это… навязчиво? Я ведь понимаю, как дорого обошлась тебе.

Телегон – о нем она говорила. Печаль осталась и останется навсегда. Но серый туман ушел. Я была чистой и отрешенной, как ястреб, парящий высоко-высоко в эфире.

– Здесь он не был бы счастлив.

– Но из-за нас он ушел с Афиной.

Слова ее кольнули, но лишь мое самолюбие.

– Она далеко не худшая из них.

Из них – я так и сказала.

– Выбирай, Пенелопа. Что будешь делать?

Волчица потянулась, зевнула, скрипнув пастью.

– Я, пожалуй, в Спарту не тороплюсь.

– Тогда идем, мне нужно тебе кое-что рассказать. – Я повела ее в кухню, где стояли рядами склянки и пузырьки. – Я заколдовала остров, чтобы он казался морякам неприветливым. И даже без меня иллюзия не развеется. Но люди порой безрассудны, а самые безрассудные часто на все готовы. Вот зелья, которые действуют без колдовства. Здесь и яды, и целебные мази. А это – снотворное. – Я дала ей пузырек. – Действует не сразу, поэтому до последнего не жди. Добавь его им в вино. Десяти капель будет достаточно. Ну как, сможешь?

Она поболтала пузырек, взвешивая содержимое. Чуть заметная улыбка тронула ее губы.

– Ты ведь помнишь, что обращаться с непрошеными гостями я умею.

Не знаю, где пропадал Телемах, но ужинать он не пришел. А мне что за дело? Времена, когда я таяла как воск, прошли. Мой путь лежал передо мной. Я собрала вещи. Несколько перемен одежды, плащ, а остальное – травы да пузырьки. Потом взяла копье и вышла из дому в теплую ночь. Нужно было еще заклинания наложить, но сначала – сходить к лодке. Я не видела ее с тех пор, как Телемах принялся за починку, и хотела убедиться, что лодка готова к плаванию. Прожилки молний вспыхивали над морем, бриз доносил издалека запах пламени. Бушевал тот самый последний шторм, которого я советовала Телегону дождаться, но меня он не пугал. Стихнет к утру.

Войдя в пещеру, я глазам не поверила. Неужели передо мной та самая лодка? Она стала длиннее, нос был перестроен, заужен. Мачта лучше оснащена, руль аккуратнее обтесан. Я обошла лодку. На носу появилась небольшая фигура – сидящая львица с раскрытой пастью. Шерсть мастер изобразил в восточном стиле – каждый завиток, скрученный как ракушка улитки, по отдельности. Я протянула руку – потрогать.

– Воск не застыл еще. – Он вышел из темноты. – Всякому кораблю нужна носовая фигура – свой дух, так мне всегда казалось.

– Красивая.

– Я рыбачил в бухте, когда явился Гелиос. Все тени исчезли разом. Я слышал, как ты говорила с ним.

Я вспыхнула от смущения. Какими злобными, дикими, жестокими мы, наверное, ему показались! И продолжила разглядывать лодку, лишь бы на него не смотреть.

– Тогда ты знаешь, что изгнанию моему конец и завтра я отплываю. Я спросила твою мать, отправится она в Спарту или останется. Она сказала, что хочет остаться. Предлагаю выбор и тебе.

Море снаружи шуршало, как ткацкий челнок. Желтые звезды висели низко, будто спелые груши на ветке.

– Я сердился на тебя.

Ну надо же. Кровь прилила к лицу, обожгла мне щеки.

– Сердился.

– Да. Ты думала, я уйду с Афиной. И это после всего, о чем я тебе говорил. Я не твой сын и не мой отец. Ты должна была понять, что от Афины мне ничего не нужно.

Голос Телемаха был ровен, но остроту упрека я почувствовала.

– Прости. Не могла поверить, что хоть кто-то в нашем мире способен этой богине отказать.

– Удивительно слышать такое от тебя.

– Я ведь не даровитый молодой царевич, от которого ждут великих дел.

– Это преувеличение.

Я провела рукой по когтистой лапе львицы, ощутив липкую восковую пленку.

– А ты для всех, на кого сердит, делаешь что-нибудь красивое?

– Нет. Для тебя только.

Снаружи полыхнула молния.

– Я сердилась тоже. Думала, тебе не терпится уехать.

– И как ты могла такое подумать? Знаешь ведь, я прятать лица не умею.

Запах пчелиного воска был густ и сладок.

– Ты так говорил об Афине, тебе являвшейся. С тоской, мне показалось. Будто хранил это про себя, как тайну сердца.

– Стыдился, потому и хранил про себя. Не хотел говорить тебе, что она всегда отца любила больше.

Глупая. Но вслух я этого не сказала.

– В Спарту я не хочу. И здесь оставаться – тоже. Где я хотел бы быть, ты, по-моему, знаешь.