Андрей Морсин - Унция или Драгоценное Ничто [litres]

– Не за что, не за что, – откланялся господин.

Унция смотрела, как он уходит, и Песня, отражаясь в витринах радужными бликами, провожает его до перекрёстка.

Птица уже расправила крылья, когда в воздухе повисла новая сомнительная нотка.

«И как это я так? – думал мужчина. – Что это вдруг на меня нашло?»

Птица, Песня и Унция задержались.

«Хотя, не за горами Рождество, пусть себе живут!» – он кашлянул в кулак и пошёл дальше, с удовольствием отмечая, что и погода, и самочувствие стали значительно лучше.

Прозрачные нити натянулись, пустили солнечных зайчиков по оконным стёклам, певучая ткань побежала гладко, блестящей жемчужиной включая лысину в свой узор.

– Ах, я чуть не упала, когда схватилась за ту скользкую голову! – призналась принцесса, когда они летели над морем.

– Делая доброе дело, упасть невозможно, – сказала Птица. – Это один из главных законов мира!

Унция изо всех сил прислушивалась, не появится ли сигнал от Октавиана.

– По другому закону, – наставница слышала все её мысли, – чем люди дальше друг от друга, тем их сердца ближе.

– Но меня так мучает, что я не могу быть рядом с моим другом! – воскликнула принцесса. – Как он там один, без меня?

– А ты отправь к нему свою Песню, – посоветовала Птица. – Она его найдёт и будет во всём помогать.

– Но как моя Песня узнает, куда ей лететь? Этот мир такой огромный! – в её голосе задрожали слёзы.

– Поверь, она не ошибётся, – Птица звучала убедительно. – Это как радуга: цвета на одном конце те же, что на другом.

Она понеслась с необыкновенной быстротой, словно хотела развеять все сомнения ученицы.

– А-а-ай! – от бесчисленных, сияющих звуков у принцессы захватило дух.

– О-о-о, да-а! – подпела Птица.

– А-а-ай-о-о-да-а! – зазвучало вокруг их голосами, – Ай-о-да! – отдалось эхом в неведомой дали.

Звёзды потянулись навстречу трепетными лучами, превращаясь в искры на глади озера тайных слёз. И Унция распростёрлась на его берегу, раскинув руки и отпуская Песню на волю.

Октавиан взмахнул смычком, завершая стремительный экспромт «Акулий плавник со шпинатом», и зал взорвался возгласами восторга и аплодисментами. Особенно горячо хлопала рыжеволосая девочка в старинном музейном платье. На её плече сидел красивый, словно с картинки, тукан. Девочка и птица появились неожиданно – ещё минуту назад за столиком у сцены их не было.

Раскланявшись, шеф-маэстро подошёл к новым гостям.

– Я хотела поблагодарить вас от имени музыки, – незнакомка сделала книксен, и птица качнула разноцветным клювом. – Моё имя – Айода.

Октавиан всмотрелся в ямочки на её щеках:

– А мы не встречались? Ваше лицо кажется мне знакомым.

– Мне ваше – тоже, – девочка села, и тукан спорхнул на столешницу.

– Вы из этого города? – он сел рядом.

– Нет, я приехала издалека, – Айода расправила салфетку, исписанную нотами.

– Позвольте, – Октавиан пробежал глазами несколько тактов, напевая про себя. – Кажется, я это уже где-то слышал. Вы учитесь музыке?

– В общем, да, – Айода смотрела ему в глаза.

– И где же?

– Ой, всюду! – она рассмеялась.

– Удивительно, и голос ваш мне знаком. А вы петь не пробовали?

Гостья потупила взгляд:

– Сказать по-честному, я сюда за этим и пришла. Когда я о вас услышала, то подумала, что буду полезна… Это даже не мысль была, а такая уверенность. Знаете, когда я не пою, кажется, меня и нет вовсе. И я бы спела прямо сейчас, но лучше, если никого кроме нас, – она огляделась по сторонам, – не будет.

То, что у новой знакомой есть голос, Октавиан каким-то образом знал и так. Но то, что услышал, когда все посетители и служащие разошлись, стало для него настоящим откровением.

Как только Айода запела, внутренности «Вкусного Одеона» поблекли, а потом и вовсе перестали существовать. Хрустальные люстры, бра, разноцветные панно, белоснежные скатерти – всё смешалось в однородную массу и расползлось по углам, становясь орнаментом необыкновенной картины. А голос девочки, словно кисть гениального Магрита, заново рисовал пространство вокруг, приглашая в зал потоки чудного света. И Октавиану открылась дворцовая площадь Родного острова, так, будто он смотрел на неё с высоты птичьего полёта. Ему стали видны и парусники в бухте, и махина эсминца на рейде, и лодчонки торговцев и ловцов жемчуга.

В песне Айоды не было слов, но её звуки сами складывались в стихи, зазвучавшие у него внутри:

Песня лилась, и подхваченный потоками света Октавиан потерял пол под ногами и поплыл, поплыл, уходя в пепельно-жемчужную дымку, а та, рассеявшись, открыла взгляду сказочный лес и озеро, вода которого была полна живых огней.

А голос Айоды уже вёл по тропинке к цветочному полю, над которым возвышался холм, обсыпанный золотым звездопадом, и что-то нестерпимо яркое сияло на самой его вершине. Но он не успел зажмуриться – мелодия уже несла дальше – над разноцветными морями, в стремительном чередовании ставшими широкой радугой, и Октавиан увидел зверей с человеческими лицами и людей с крыльями птиц, мчащих наперегонки друг с другом.

А затем послышался шелест других крыльев, и на него взглянули глаза такой красоты, что он перестал ощущать руки и ноги, словно стал нотой, сыгранной и повисшей в пустоте.

Но голос Айоды не дал упасть, подхватил, увлекая выше – над гигантским хрустальным амфитеатром, к самому блеску звёзд, и он несколько незабываемых мгновений внимал их величественному и торжественному звучанию. А потом мелодия плавно потекла к финалу, и последние звуки бережно вернули его на место.