Анатолий Герасименко - Огонь сильнее мрака [СИ]

— Ишь чего удумал, провожаться. А люди что скажут? Что спуталась с городским?

— Да отчего сразу спуталась? Неужто и пройтись рядом нельзя?

— От вас одного только и жди. Раз пройдётеся, другой пройдётеся, а потом баба с пузом, а его поминай как звали.

— Ну хоть вёдра дайте. Нести помогу.

— А ну не трожь… Оставь, сказала!

Ленни узнает вздует как тогда вздул кровь на полу кровь на столе трёшь трёшь не оттереть не увидал бы кто а этот тоже хорош все хороши валят подол задирают потом в живот ногами не скажу ни слова не скажу ни про стариков ни про что шериф страшный запретил

— Прощайте, сударыня.

В Гильдии Репейник стоял на хорошем счету. Чтобы узнать правду, ему не надо было часами допрашивать подозреваемых и свидетелей. Хватало легкого, секундного касания. С этим связывались всего три небольших трудности. Во-первых, на службе часто болела голова. Во-вторых, дикая мешанина в чужих мыслях позволяла узнать правду, но далеко не всегда ту, что нужно, и никогда — всю целиком. А, в-третьих, приходилось скрывать свои умения не только от тех, кого допрашивал, но и от начальства, и от коллег. Ублюдкам место в цирке или в виварии, а уж никак не в Островной Гильдии Сыщиков.

— Покой тебе, дедуля! Утро-то погожее нынче, а?

— Ступай, куда шёл…

— Может, перекинемся словечком?

— Ступай, говорят.

— Вот у меня тоже дедуля был, всё, помню, со мной, мальцом побалакать любил.

— Сту-пай! Кхе-кхе… Кха! Кххха!!

— Вот и закашлялись уже. Дайте-ка по спине постучу.

стоит тут солнышко загородил говнюк как раз спину разломило как танцевал молодой был теперь старый помирать скоро всем помирать все помрут и ты говнюк помрешь и старики те помрут как я может пораньше еще а я жить буду только шериф бы не пришел боюсь родители старики про стариков не говорить да пошли вы всех переживу

— Ладно, дед, будь здоров. Не кашляй.

После войны, которая едва не привела мир к гибели, собранные наспех правительства раз и навсегда постановили: «новая жизнь — без богов и волшебства». Потом, разумеется, издали сотню указов, закреплявших право на боевую магию за армиями, право на магию связи — за высшими чиновниками; стали выдавать лицензии на врачебную магию… Словом, власти поделили скудное наследие богов между самыми богатыми и сильными, а простому люду достались лишь законы да налоги. Пользоваться магией в любом виде было запрещено. За это полагалась тюрьма или рудники. Так что обычному сыщику не стоило признаваться, что с помощью собственных природных чар он вытягивает из людей сокровенные мысли.

— День добрый, человече! Покой тебе.

— И тебе, что ли.

— Время найдётся для разговора?

— Время — деньги.

— Ишь ты. И сколько твоё время стоит?

— Десять форинов.

— Пять.

— Десять.

— Шесть.

— Десять.

— Семь. Да что ж такого расскажешь ценного?

— Увижу форины — узнаешь. Десять.

— Восемь. Ладно, девять. Девять! Больше нет с собой, веришь?

— Не-а. Десять.

— Да ты здоров торговаться, я гляжу. Ладно, на вот.

— Давай. Эх!

— Ох! Держи!

— Уй-й!

жмот гад жмот гад

— Вот я неуклюжий. Лбами стукнулись, это надо же! Извиняй, братец. Не болит?

жмот гад жмот что рассказать шериф предупреждал глаза вылупил не болтать с городским узнает убьёт наплету самый хитрый самый умный старики нет стариков не знаю из ума выжили наплету

— Не болит, не болит. Пусти руку-то… Э! А деньги?

— Да я, знаешь, передумал. Дорогое уж очень время твоё. Бывай.

— Ну и пошел нахер.

— Чего сказал-то?

— Ничего, ничего…

Люди всегда любили деньги, ведь деньги, в том виде, в котором они есть, людям дали сами боги. Каждый серебряный форин, что ходил до войны по рукам в Энландрии, когда-то родился в ладонях Владычицы Островов, Прекрасной Хальдер. Теперь Хальдер была мертва, но остались ею созданные монеты. Остался в тех монетах и слабый, но прочно державшийся магический фон — об этом помнили немногие, а умели таким фоном пользоваться и вовсе единицы. Сам Репейник знал всего пару приёмов, вроде трюка, который помог ему выбраться к башне вчерашним вечером. Увы, старинных монет оставалось все меньше и меньше. В голодные годы большую часть денег переплавили, добавив олова, цинка и свинца. Плавка и примеси вытравили божественную магию напрочь.

— Покой, добрый человек! Ну и жара нынче, верно? Я говорю — жарко сегодня, сил нет. А? Нет? Оглох, что ли? Эй, дружище…

— Руку нахрен убрал.

всё оторву растерзаю не скажу про стариков не скажу пусть хоть трижды родители не скажу убью шериф не велел щас в клочья мясо мухи

— РУКУ НАХРЕН УБРАЛ!!!

— Ухожу-ухожу. Ушел. Всё.

«Старики, — думал Джон, вышагивая под палящим солнцем. — Родители. Шериф не велел. Ну и суров же у них шериф. Но что это за родители такие? Чьи?» Боль, тягучая и липкая, ворочалась в затылке, мысли путались. За утро Репейник две дюжины раз затевал разговор с деревенскими, и никто не хотел ему отвечать. Не было толку и от касаний. Все, казалось, что-то знали, что-то важное, но запретное, причем настолько был силен запрет, что даже думали о нем с украдкой. «Родители, — думал Джон. — Старики». Не мог же, в самом деле, этот шериф так всех запугать. Нет, дело тут крылось не в страхе. Джон чувствовал эмоции деревенских, и страха в них не было, во всяком случае, не больше, чем в обычном человеке. Зато вдоволь было чего-то еще: не то стыда, не то сожаления. Словно вся деревня делила общий грех, и об этом грехе было мучительно вспоминать. Что ж, в таком случае стоило искать человека, лишенного стыда, глухого к сожалению и не помнившего своих грехов. Если верить словам старосты, такой человек в деревне имелся.

Ворота Гриднера были сделаны из листового железа и выкрашены в бледно-зеленый цвет. На воротах не виднелось ни заклепочных узоров, которыми так любят украшать свои поделки деревенские мастера, ни легкомысленных прорезных окошек в форме сердец, ромбиков или крестов. Только зеленая краска, чтобы не ржавело железо. Весьма практично.

— Хозяин! — крикнул Джон в десятый раз. — Эй, хозяин!

Из-за забора глухо и лениво гавкнула собака. Так продолжалось уже четверть часа: Джон звал хозяина, собака гавкала в ответ, и потревоженная тишина вновь утверждалась в своих правах. Солнце стояло высоко. Было жарко. Джон вытащил револьвер и постучал рукоятью по воротам, отчего получился громкий, звонкий и наглый звук. Но всё равно никто не отозвался. Только собака бухнула ещё пару раз, словно для порядка, и затихла.

— Холера, — пробурчал Джон. Он спрятал револьвер и смерил взглядом забор. Забор был высокий, на пол-ре выше Джона, но при желании можно было ухватиться за край, подтянуться и перепрыгнуть на ту сторону. Однако такое действие однозначно стало бы нарушением закона. А закон тут, в глуши, каждый понимал, хоть и по-своему, но очень просто, и всегда в свою пользу. Особенно это касалось таких людей, как Гриднер.