Ирина Богатырева - Белая Согра [litres]

Жу чувствует себя неловко, а Манефа как будто не замечает. Кидает в кружку пакет, мешает ложечкой. Привстаёт и включает телевизор. Там в мутных разводах появляется говорящая голова, но что говорит, не слышит ни Жу, ни Манефа – звука нет, одна голова. И всё-таки некоторое время они смотрят на экран, как будто что-то понимая.

Пока Жу не приходит в себя.

– Пойду я. В баню, – говорит и встаёт с дивана.

– Иди-иди, – кивает Манефа, не отрываясь от экрана. – Там, у туалета, направо. Найдёшь?

– Найду, – кивает Жу.

– Холодная в ведре у двери, горяцая в боцке на пецке.

– Я разберусь, – говорит Жу и выходит.

Кажется, уже светает. Неистово поёт соловей у самого дома. Огород как будто ещё спит, кустики помидоров, или чего там, в рядок кажутся вялыми. Жу стоит у двери в баню, держится за ручку. Не решается зайти. Баня низенькая, старая. Крыша на уровне глаз.

– А тебе это точно надо? – начинает брат, и это подстёгивает.

– Точно. Сто проц. Стой тут.

Жу решительно открывает дверь и шагает.

Предбанник, закуток. Вторая дверь – в парную. Свет – через крошечное окошечко, и в темноте Жу налетает на здоровое ведро. Плещется вода на кеды – холодная. Чертыхаясь, Жу отодвигает ведро в сторонку, разувается, приоткрывает дверь в парилку и заглядывает.

Пусто, влажно, темно. Но глаз привыкает и выхватывает – деревянные стены, лавка, тазик на полу, бок печки. Жар обдаёт лицо и голову. Влажный, душный жар. И запах – сильный запах берёзы, размокших листьев.

Но никого. Точно – никого.

Жу шагает внутрь, закрывает за собой дверь и начинает раздеваться. Стаскивает куртку и толстовку. Снимает штаны, полосатые, в которых весь день, как клоун. Футболку. Трусы. Голышом стоит на мокром полу. Кожа краснеет. Жар обнимает тело, и оно становится вдруг влажным, нежным, мягким. Как будто бы не своим. Первозданная глина, лепи из неё что хочешь. Девочку. Мальчика. Человека.

Жу стоит с закрытыми глазами. Сердце стучит. Надо помыться. Как раньше. Это не трудно. Прикоснуться к этому телу. Не чужому. Просто телу. Это не стоит ничего.

– Эй! – голос брата. Не из-за двери – снаружи, у окна. – Ты там живая?

– Тебе сюда нельзя! – кричит Жу. – Не гляди!

– Да я и не гляжу, делать мне, что ли, нечего, – отвечает обиженно. Слышно – отходит.

– Тебе сюда нельзя, – еле слышно повторяет Жу и начинает шевелиться.

Каждое движение заставляет ходить кровь в теле. Каждое движение можно почувствовать, а значит, тело – моё. Да, моё, ничьё больше. Так, воды. Горячей, холодной. В таз. Нырнуть. Глаза открыть – болтаются волосы, как водоросли. Русалка, ундина. Рот открыть. Пускать пузыри.

Фу! – Жу выныривает, с шумом отфыркивается. Не хватало ещё захлебнуться. Было бы глупо, ужас! Почему-то смешно. Жу хихикает и ныряет снова.

– Эй! – слышит голос брата из-за стены. – Ты там чего? Банника встретила, что ли?

– Не лезь, тебе сюда нельзя! – кричит Жу, выныривая. И повторяет: – Тебе сюда нельзя! – как будто сама фраза доставляет удовольствие.

Мылит голову, тонет в мыльной пене и моется, натирая тело до красноты, до жара, обливается водой разной, тёплой, холодной, с настоем березового веника и простой.

И ни о чём не думает, и чувствует себя непривычно хорошо.

И уже когда вытирается, вдруг слышит – гремит что-то и рушится, непонятно где – не то тут, не то снаружи. Жу визжит, прыгает к двери, но не успевает выскочить – из предбанника голос брата:

– Да я это, я, не вопи! Ведро, чёрт бы его побрал! Кто на дороге поставил?

– Оно уже пустое, – ухмыляется Жу и влезает в полотенце, которое теперь – тёплое, мягкое и пахнет свежестью. – А чего попёрся, говорят же: нельзя.

– Да тебя ждать задолбаешься! Я замёрз уже, как цуцик!

– Выхожу, – говорит Жу и одевается.

– Ну, наконец-то, – ворчит брат. – Я думал, ты уже утопилась.

Потом они сидят у бани на скамеечке. Свежо, но не холодно. Жу расчёсывает пальцами волосы. Так хорошо, что хочется мурлыкать.

– Надо было им сказать, – говорит брат.

– Что?

– Ну, что мы тоже маму видели.

– Это не считается.

– Почему?

– Не знаю. – Жу пожимает плечами. – Потому что во сне.

– А то, что покойник водку пьёт, считается?

– Так то не во сне.

– Ну и что. Всё равно можно было сказать.

Тот сон Жу помнит хорошо. Даже слишком.

Это уже дома было, после больницы, не сразу, но Жу не помнит точно когда.

Да и неважно.

Мать уже какое-то время не снилась. Перестала после таблеток. Успокоилась, и все успокоились, всем полегчало.

И вот – опять.

Яркий и праздничный, заполненный светом и музыкой – сон не сон, а состояние счастья. А потом из него проступает гигантский зал гигантского отеля на берегу Красного моря. Почему именно Красного? Потому что Жу не знает другого. В Египет ездили с мамой, давно, много лет назад, но это ощущение – оторванного мира, оазиса в пустыне, дворца, сделанного из гипсокартона, помнит до сих пор.

Утром – море, солнце, пляж. Напитки в баре – разноцветные коктейли с пластиковыми трубочками. Днём – ленивый отдых в номере: телик, планшетик, поваляться под мерное бормотание кандея. Пахнет песком, солью и средством, с которым тут моют кафельные полы. За окном шелестят жёсткими листьями пальмы и курлычут горлицы – сизые с белой шеей, в России таких нет. Если открыть окно, войдёт горячий воздух, запахнет мокрой травой – поливают лужайку. Все запахи особые, яркие, пряные. В России никогда и нигде, в самые знойные летние дни не бывает таких.

Но окна открывать не будут. И так жарко. Зашторить окна и спать.

Вечером – в ресторан. Золотой и хрустальный, как бы дворцовый зал на множество столов, и все заняты. Играет музыка. Бронзовокожие арабы в ослепительно-белых одеждах стоят на раздаче. Многоязыкая толпа снуёт между столами со снедью, между открытыми жерлами горячих садков и горами свежих овощей и фруктов, между корзин с хлебами и блюд с рыбами. За чем-то экзотическим, вроде жареных кальмаров, выстраивается очередь. Скворчат, извиваясь, сардельки на гриле. Тихонечко журчит шоколадный фонтан фондю. Люди ходят неспешно, но на всех лицах – скрытое недовольство: боятся, что еды не достанется, что их обойдут, оторвут лучший кусок. Боятся, но стесняются своего страха – вроде как неприлично, вроде так всего много, что даже мысли не может быть о недостаче. Но люди ничего не могут с собой поделать – толкаются, обходят друг друга в очереди, первыми спешат схватить большие куски. Толпа пробуждает жадность. И всё это – с милыми улыбками, под бодрую музыку живого ансамбля в углу зала, под скрип двигающихся стульев, под шипение мяса на углях, скворчание масла на сковородах, шорканье множества ног, фальшиво-радостные приветствия: ха-ай!

Hi! All inclusive! Праздник каждый день.