Михаил Осоргин - Сказки и несказки [Совр. орф.]

Мы жили в деревне, а там за речкой сейчас лес, сначала кустики и деревца, потом сразу елки высокие. Мы ходили за земляникой и за грибами. Только я всегда поганок набирала.

Если Мишка в лес убежал бы, так его другие медведи загрызли бы, потому что они настоящие, а он плюшевый и маленький. И пропал он вместе с рубашечкой. И так мне было жалко Мишку, что я все плакала.

Соня тогда говорит:

— Ты, Катя, не плачь. Твой Мишка не потерялся. У него просто заболела ножка, и он теперь лежит в больнице, а потом опять вернется домой.

Батюшки, я как обрадовалась! Даже нервы сейчас перестали болеть. Написала сейчас Машке письмо: я еще писать не умела по-настоящему, как буквами пишут, а просто писала карандашом разные штучки. Мишка-то, все равно, хорошо понимал. Мы и раньше палочками переписывались. Он в саду сидит, а я в столовой, и все ему телеграммы посылала, а он мне отвечал, конечно, не в самом деле. Хотя он, правда, умный был, рожица у него была умная такая, и глазки из бусинок.

Пишу:

— Милый Мишка! Пожалуйста, напиши мне поскорее, вылечилась ли у тебя ножка. Напиши мне, пожалуйста, когда ты приедешь из больницы. Турочка (у нас собаку звали) тебе кланяется; она очень скучает. Любящая тебя Катя («Катя» я умела буквами писать).

Потом я возьму вырежу ножницами со старого конверта марку и налеплю на письмо. А когда идем с Соней гулять, я потихоньку в почтовый ящик бросала. Ящики-то высокие, а я от Сони отстану, встану на цыпочки и засуну письмецо в ящик.

Потом Соня однажды приходит и говорит:

— Катя, тебе письмо пришло.

Батюшки, как я обрадовалась! Это Соня сама письмо написала, да я-то тогда была маленькая и не понимала. И думала, что и вправду Мишка прислал мне письмо из больницы.

А письмо было на открыточке, и нарисованы были медвежатки, пять медвежаток рядышком. У меня это письмо потерялось, когда мы переезжали на квартиру — так мне его жалко. Это было первое письмо, которое я получила; потом мне три письма Маня писали, когда ездила в Киевскую губернию, а Соня прислала две открытки из-за границы. Соня ведь теперь замужем, не подруга моя Соня, а старшая сестра Соня. Вот это она мне и письмо от Мишки написала. Я потом расскажу, как Соня замуж выходила, — я тоже тогда плакала очень.

Ну, так вот, дает мне Соня тогда письмо и говорит:

— Ну, Катюк, читай, что тебе Мишка пишет.

Я посмотрела, вижу — большими буквами что-то написано, а что написано — не знаю. Пробовала сама сочинять — да вижу, что, может быть, не то. Тогда я вдруг как зареву. Ревела, ревела, уж Соня не знала, что и делать, все меня упрашивала перестать, говорила, что сама мне прочтет. А я говорю ей:

— Не надо, не хочу!

Соня говорит:

— Почему же не хочешь?

— Потому что, — говорю, — я глупая, я читать не умею, а Мишка умный, он в больнице писать научился.

Ну, меня Соня все-таки успокоила. Она сказала, что, может быть, и Мишке кто-нибудь другой написал письмо, а он только лапку приложил.

Стали мы читать письмо. Читала-то Соня, а я слушала. Мишка писал, что будто получил мое письмо, и что скоро вернется домой, потому что лапка зажила.

Я всему поверила тогда. Взяла письмецо, спрятала его в шкатулочку и все вынимала.

А на другой день я проснулась, а Мишка сидит на одеяле. Я его схватила, стала целовать его и рассматривать. Посмотрела ножку ему, — ножка совсем новенькая; а раньше у него, действительно, одна ножка шаталась. Только вижу, что Мишка очень похудел, худой такой стал, и шерсть у него стала короче и не такая мяконькая.

Спрашиваю маму:

— Мама, в больницах плохо кормят?

Мама говорит:

— Нет, Катюша, там кормят хорошо, потому что там лежат больные, им нужно хорошо кушать.

Я тогда очень задумалась. Думала о том, почему похудел Мишка и почему у него шерстка короче стала.

И еще было одно. Была у моего Мишки в глазу стеклянная бусинка, а в бусинке виден был маленький, светленький пузырек, совсем маленький, так что никто этого не мог видеть, — а я знала: я даже однажды ему глазок лечила примочкой, да не помогло.

И вот пузырька-то теперь не было.

Я думала: конечно, может быть, и глазок вылечили. И мне было отчего-то очень скучно, даже плакать хотелось. Может быть, оттого, что вот вылечили в больнице, а я не могла…

Как-то я так сидела и думала, а мама с Соней сидели рядом в столовой. И слышу, как Соня говорит маме:

— Пожалуй, нужно сказать Катюше, что Мишка не тот, а то она, кажется, сама догадывается.

А мама ей отвечает:

— Да, ты ей скажи, Соня, а то она поймет и обидится, плакать будет; это вредно, она нервная девочка.

Соня пришла ко мне, а я уж лежу на кровати, уткнулась лицом в подушку и плачу, плачу…

Соня меня очень утешала, а я не могу, плачу все. Очень мне было обидно, что мне моего Мишку подменили, да думали, что я не замечу. А я стала догадываться-то сразу, да только мне очень хотелось, чтобы это был мой Мишка настоящий.

Я уж потом не помню, как было. В нового Мишку я никогда не играла. А от прежнего Мишки я письмо часто перечитывала, про письмо-то я думала, что оно настоящее.

Я потом по этому письму и читать выучилась. Мне его Соня множество раз читала, я его наизусть выучила. А потом стала по буквам разбирать, да еще много раз переписывала карандашом на бумагу, а Соня мне помогала.

Теперь я знаю, что все это было не настоящее — и письмо, и про больницу, и все, а только по-моему все равно, что в самом деле! Потому что я Мишку очень любила, и раньше, до больницы, всегда говорила с ним, и рисовали мы вместе, и все, как на самом деле. По-моему, это все равно…

Отчего-то мне очень скучно, когда я о нем думаю!..

Еще вспомнила одну штуку рассказать! Про кармашек! Ужасно интересно!

У нас Володин пароход остался — игрушечный. Мне мама в него играть не давала, а поставили его в шкапу на полке, а дверь у шкапа стеклянная. Пароходик хорошо видно было, а мы с мамой часто смотрели и про Володю вспоминали. Мама, конечно, плакала, а я просто так сидела.

Как-то я заснула, и вижу во сне, будто мы на пароходе на Володином поехали кататься по речке. Он гудит, пароход, а мы едем, весело! И будто приехали мы куда-то в страну, а в стране все цветы и большие деревья, и добрые медведи, и извозчики, и всего много, сейчас уж не помню.

И будто ужасно много орехов!

Я стала сейчас орехи собирать, много насобирала, так много, что прямо некуда деть. Побежала на пароход, а он будто бы в шкапу стоит опять. Я его вынула, наложила в него орехов, весь полный. А у меня еще много их. И какая глупая, не догадалась сесть! Положим, щипцов не было, а зубами грызть нельзя, от этого зубы болят. Будешь беззубая, как точно старая бабушка! Мама говорит, что и от конфет зубы портятся, а я не знаю почему: ведь конфеты мягкие. Я много конфет ела, а зубы белые. Я бы сейчас их показала, да в книжке нельзя их показать, а рисовать — не выйдет.