Федор Чешко - Между степью и небом [litres]

С минуту пленный лейтенант имел возможность без помех изучать не прикрытый камуфляжем эсэсовский мундир и так увлёкся этим занятием, что без малого заснул стоя. А когда чёрный охранник вдруг лихо щёлкнул каблуками, вытягиваясь в струнку, Мечников до того обалдел, что и сам чуть было не…

– Красивая форма, не так ли? – сказал позади и очень близко спокойный голос.

Михаил не отреагировал и не обернулся. Он был занят: клял себя распоследними словами за потерю бдительности.

Голос, тем временем, перешел с безупречного русского на не менее безупречный немецкий; охранник распахнул дверь и отшагнул, освобождая дорогу, кто-то из конвоиров чуть подтолкнул пленного лейтенанта…

Это, наверное, был не только “красный уголок”, но ещё и что-то вроде апартамента для нерядовых визитёров. Угловая комната с балконом, с четырьмя окнами… Уставленная книгами этажерка; сейф; возле боковой стены, по обе стороны одного из окон – две одинаковые, обтянутые кумачом тумбочки с гипсовыми бюстами Ленина и Вождя Народов (лицо последнего носило следы оскорбления действием при помощи увесистого предмета: пострадали нос и усы)… Огромный кожаный диван и два таких же кресла под белыми льняными чехлами… И два стола. Один – напротив двери и “лицом” к ней – письменный; второй (в углу, окруженный хороводом легкомысленных дачных стульев) круглый, вроде обеденного. Во всяком случае, то, что находилось на матовой тёмной столешнице, весьма напоминало именно обед. Сервированный по-походному, но не без претензии на изысканность. Ароматы, веющие из-под крышек квадратных хромированных судков, мигом напомнили Михаилу, когда ему случалось есть последний раз, и в прямом смысле вскружили голову. Настолько вскружили, что лейтенант Мечников, войдя и сделав по комнате несколько неуверенных шагов, вынужден был остановиться, чтоб не упасть.

– Так вот, о форме…

С трудом превозмогая головокружение и тошноту Михаил обернулся. Дверь уже снова оказалась закрытой, а кроме самого Михаила в комнате был ещё только один человек – вероятно, неслышно вошедший следом. Человек этот, невысокий, щупловатый даже, стоял теперь возле боковой стены и внимательно рассматривал что-то снаружи, за окном… или, может, какое-то пятнышко на оконном стекле. Мечникову были видны только спина, обтянутая таким же, как у охранника, чёрным мундиром, да аккуратно подстриженный затылок.

– Возможно, вам интересно будет узнать, – неторопливо говорил (по-русски) глядящий в окно человек, – что эта форма придумана не без влияния ваших соотечественников. Чёрный цвет, мёртвая голова – “победа или смерть”… Это атрибуты формы каппелевских офицерских частей. Говорят, некоторые офицеры, записываясь рядовыми в ударные батальоны Каппеля, снимали один погон – в знак того, что, независимо от звания, они теперь простые солдаты Отечества. Так вот, все мы, независимо от чинов и званий, тоже простые солдаты. Солдаты Фюрера и нации. Солдаты Идеи. Я очень хочу, чтобы вы поняли это, прежде чем мы перейдём к основной беседе.

Крашеные половые доски тихонько взвизгнули под подошвами лакированных несолдатских сапог. Человек поворачивался. Медленно. Как-то так, будто один вид его лица должен был многое изменить для пленного молчаливого слушателя. Многое, если не всё.

Так и вышло.

Нет, Михаил не потерял сознание, не вскрикнул – за последнее время он почти уже выучился спокойно воспринимать что бы то ни было.

И теперь пленный лейтенант Мечников совершенно спокойно разглядывал обернувшееся к нему румяное лицо с усами-щётками и собственные крохотные отражения в двух чёрных круглых стекляшках.

То, что стекляшки эти были целёхонькими, ничего не значило: могли же у доктора Вайса иметься запасные очки! Но вот запасного лица иметься у него не могло. Тогда каким же образом на кошачьей физиономии ни малейшего следа не осталось от трёх пуль, всаженных в упор?

Эсэс-доктор явно рассчитывал на сногсшибательный эффект от своего появления – иначе вряд ли стоило превращать это самое появление в шедевр режиссуры (Станиславский с Мейерхольдом, увидав, только крякнули бы хором да сопли друг другу поподтирали). Но когда припрятанный в эсэсовском рукаве козырный туз возьми да и не сыграй, когда пленный вместо хлопанья в обморок или воплей “Чур меня, чур!!!” всего-навсего принялся раздумчиво скрести щетину на подбородке, оживший покойник ничем не обнаружил разочарования.

– Я также очень хочу, – продолжал он веско и ровно, – чтобы вы не усматривали в моих действиях личные побуждения. Я не могу питать добрые чувства к убийце моего брата, но и ненависти к вам тоже не испытываю. Мой брат не носил мундир, но был солдатом, как вы и я; как мы с вами он знал, на что и во имя чего идёт. И на вашем месте он, наверное, поступил бы точно так же, как вы…

Тем временем гулкая пустота в Михаиловой голове начала прорастать смутными зачатками мыслей. Не без изрядных, правда, усилий, но всё-таки удалось лейтенанту мало по-малу разобраться, зачем немец распинается о непростых своих отношениях с убийцей его немцова брата. Выходит что? Выходит, этот доктор Вайс вовсе не доктор Вайс, а брат-близнец доктора Вайса? А настоящего доктора Вайса лейтенант Мечников пристрелил-таки? Хорошо. Хоть что-то путное, значит, удалось сделать в жизни. Но вот про “ненависти не испытываю” и прочее остальное – это ты, вайсовский братец, врёшь. Наверняка врёшь. Понять бы ещё, зачем…

А брат покойного Вайса принялся мерно ходить по комнате – заложив руки за спину, поскрипывая не то до зеркальности полированными сапогами, не то коричневыми половыми досками… и упорно не желая прекратить свою лекцию:

– Не буду играть в прялки… э-э-э… в прятки. Главный фактор, определяющий моё к вам отношение, есть заинтересованность. Вы располагаете некоторыми сведениями, ради получения которых я готов проявить весьма значительный либерализм. Однако… – он подошел к письменному столу и опёрся задом о край столешницы, усмешливо сверкнув на Михаила очковыми кругляшами, – однако я вижу, запах нашей простой армейской стряпни мешает вам сосредоточиться. Битте, майн либер герр Метшникофф. Усаживайтесь и приступайте. Как у нас говорят, что естественно, того не нужно стесняться.

Михаил бездумно, словно бы опять угодив под гипноз, плюхнулся на хлипкоскрипучий стул. И даже за один из судков схватился: придвинуть. К счастью, судок оказался достаточно горячим, чтоб привести лейтенанта в чувство. Отдёрнув руки и всё-таки сумев побороть желание по-детски схватиться обиженными пальцами за ухо, Михаил вдруг как-то толчком осознал: повергшее его в прострацию “Метшникофф” ничего такого-этакого могло и не означать. Осведомлённость братца покойного доктора всего скорее проистекала из командирской книжки, отобранной у пленного вместе с прочим содержимым карманов.