Федор Чешко - Ржавое зарево [litres]

Может, полученный на вершине холма удар – не злой умысел, а досадная дурная случайность? Леший его ведает – из подслушанных разговоров можно было с одинаковой достоверностью вывести и то, и другое.

Поблизости вдруг зашарудило, будто бы кто-то проволок по полу тяжелое одеянье вроде мехового плаща; и старческий голос с ехидцей проскрипел чуть ли не над самым Кудеслававым ухом:

– Уж ты, человече, не сомневайся: желай мы тебе зла, так давно бы оное причинили… то есть я говорю, помимо дрыном по голове. Добили бы, например. И уж во всяком случае, вряд ли покинули бы несвязанным. – Он вздохнул. – Ну, ладушки. Дабы не таил ты на наш счет заподозрений, вот тебе твой меч, – послышалось кряхтение (видать, нагибался старик – Кудеславу примерещился даже скрип изветшалых костей); затем последовали отчетливый лязг уроненного на пол железа и пара-другая нарочито притопывающих шагов прочь.

– Ну-тка, вставай, будет уж прикидываться беспамятным! – старческий голос внезапно окреп, сделался властным и жестковатым. – Любослава, ты бы дала гостю укрыться! А то этак вот от тебя ни толку, ни проку не будет. Ишь, уставилась, ровно приворожили! Невидаль тебе? Али до того оголодала, что взгляд отвести никаких сил нетути? Так это ты, баба, врешь. Мне-то ведомо, чем вы с Остроухом забавляетесь тайком от меня! То есть это вы сдуру воображаете, будто тайком… Уж ваша-то подноготная мне ведома куда лучше, нежели чья иная!

Стапец вдруг захихикал; и Любослава, а за нею кто-то еще (Остроух?) отозвались дружным радостным смехом. А потом сонный ребенок прохныкал какую-то трудноразборчивую жалобу, и припадок нелепой радости оборвался.

Потрескивали, мерцали спокойные огоньки лучин да плошек, расставленных на специальных стенных полочках; ровно гудел огонь в очаге; и голос старого волхва был таким же спокойным и ровным – он даже вроде бы надтреснутость свою потерял. Но возможно, волховская речь вовсе и не менялась, а просто говорил старец о таких вещах, что слушавшим сделалось не до его забавного взблеивания.

Слушали все, хоть Корочун и обмолвился в самом начале, будто слова его лишь для Мечниковых ушей предназначены; прочие же ничего нового не услышат, а потому спокойненько могут ложиться спать.

Любослава уселась близ очага, рядом с дремлющим мальцом (тот немедленно приткнул лохматую головенку у нее на коленях и засопел пуще прежнего).

А Остроух и вообще не шевельнулся даже. Как сидел на полу, подпирая спиной затворенную входную дверь, так и остался сидеть – лишь глазами поблескивал, взглядывая то на дряхлого учителя своего, то на Кудеслава.

Мечника посадили спиной к очагу, за стол, стоящий под дальней от входа стеной. Посадили, придвинули деревянную миску с дымящимся варевом, положили изрядный кус хлеба – угощайся, гость дорогой.

Дорогой гость, однако, угощаться не стал. Прикинувшись, будто уж очень взволнован речами устроившегося рядом хозяина, Кудеслав мало-помалу развернулся лицом к волхву, а потом и вовсе уселся верхом на лавке – так он получил возможность искоса приглядывать за всеми, находившимися в хранильниковом жилище.

Вот не хотелось Мечнику поворачиваться спиною к корочуновым домочадцам, и все тут. Остроух, конечно, сопляк, однако же волховской выученик… А Любослава, конечно, баба, однако же темечко после ее давешней "ласки" по сию пору гудит… Так что сторожкого и боги сторожат.

Входная дверь также вселяла опаску – была она плотно притворена, однако на засов не закрыта. А Остроух, даже если и не таил коварных умыслов, мало походил на прочную подпорку.

Да и все это непривычно просторное жилье угнетало.

Здесь не было даже полатей. Чисто метеный пол местами завален грудами пушистых мехов; под стенами – объемистые лубяные лари; узкий коротковатый стол лишь немного возвышается над поставленной близ него лавкой… В головокружительно высокой подкровельной мгле угадываются снопы сушащихся трав, какие-то вязанки, тючки… На сломе рубленых стен и кровельных скатов – нелепые длинные оконца, плотно затворенные дощатыми ставнями… Что еще? Очаг… И светочи, светочи, светочи… На стенных полках, на столе, па полу – везде мерцают-мечутся огоньки в хитрых громоздких поставцах с налитыми водою чашами, медными полированными зерцалами и прочими множащими свет ухищреньями…

В общем, нелюдским каким-то казалось это жилье, и чувствовал себя Кудеслав в нем опасливо, неуютно. И то не диво. Диво было бы, чувствуй он себя здесь иначе.

Ведовское подманывание, о котором сам Корочун вспоминает без стесненья, и которое завершилось ударом по голове…

Творящаяся снаружи недоступная пониманью страховина со светящимся туманом, мутной цепенящей одурью и невесть какой ненастной равниной… В этот раз, правда, обошлось без напастьника в ржавых одеждах. Там, на вершине, Мечник принял за подобную тварь самого волхва, который с головою покрылся от дождя плащом из бурого оленьего меха. Этот с виду чахленький старец покуда кажется доброжелательным, а только волхв-хранильник Белоконь умел изображать из себя не доброжелателя даже – друга, благодеятеля, почти отца. А в действительности кем оказался?

А кем окажется этот?

Не его ли, кстати, обличье мелькало в обморочном видении – ну, тогда, на второй день полуотъезда-полубегства из вятских краев? Клык-оберег на лбу… Бородища… Ну и что? Мало ли таких бородищ да оберегов!

То, что он, этот, рассказывает, может быть зачином невероятной и страшной правды. Или неправды. И ежели имеется в здешнем волхве-хранильнике хоть ничтожнейшая толика разума, то должен он понимать: одному лишь рассказанному рассказу впервые увиденного человека Кудеслав Вятич не поверит. Если же поверит, то ему – вохву то есть – этот самый Вятич никакой не помощник по причине совершеннейшего своего скудоумия. А что волхв именно помощи какой-то хочет, про то Кудеслав догадался едва ли не с первых же его слов.

И еще одна причина для сторожкой опасливости была у Мечника.

Чуть раньше, лежа с вологлою тряпицей на лбу да глазах и прикидываясь беспамятным, он краешком сознания ощутил поблизости скрадливое присутствие невесть кого четвертого – кроме волхва, спорящей с ним бабы и хворостьно дремлющего мальчишки.

Поднявшись и увидав Остроуха, Кудеслав решил: вот он, тот, что едва ощущался.

Однако с решением этим Мечник поспешил.

Ощущение неощутимого присутствия не покидало его ни на миг, и Остроух тут, похоже, был ни при чем. И вроде бы лишенные смысла слова эти – "ощущение неощутимого" – оказались единственно пригодными для наименования того, что происходило.

Кудеслав не видел ничего угрожающего, не слышал подозрительных звуков, и все-таки готов был клясться хоть даже Векшиным здравием, будто либо в самой волховской обители, либо снаружи, вплотную к стенам ее, скрывается что-то (именно так и думалось Мечнику – не "кто-то", а "что-то"), прямо-таки лучащееся ледяным ворожьим интересом.