Хаген Альварсон - Лемминг Белого Склона [СИ]

Был уже поздний вечер, когда в усадьбу Рэфсхолль пришёл гость.

Первым делом залаяли собаки. Сторвальд узнал резкий, напористый голос Лисички, затем — глухое ворчание Чёрного и заливистую брехню молодняка. Усмехнулся в усы: по весне будет славная охота! Но лай оборвался вмиг, как обрывается нить в руках пряхи. Сторвальд не успел насторожиться — раздался стук.

Стук сердца в костяной тесноте груди.

— Это не дикий зверь, — донеслось из тёмного угла за очагом, — но и не человек.

Астрид, мать Сторвальда, беззубая старуха, нечасто подавала голос. Но когда говорила — ошибалась редко.

На пороге заднего покоя молча возникла Герда дочь Люнгви, супруга Сторвальда, молодая лицом, но уже почти полностью седая. В широком шерстяном подоле заворочался сосунок Флоси, сын Эрика и его жены Соль Веснушки, внук Сторвальда бонда [3] …внук Сторвальда бонда — бондами (др. — исл . b ó ndi , старая форма búandi от búa — «поселение», стало быть — «поселяне», ср. нем. Bauer ) назывались лично свободные земледельцы, как правило зажиточные держатели недвижимого имущества (двора и земли). Наиболее богатый слой бондов именовался хёльдами ( höldr ) и противопоставлялся — как в романе, так и в материале по средневековой Скандинавии — малоземельным карлам и безземельным лейлендингам . .

Стук повторился — негромко, но настойчиво.

Трое сыновей хозяина — крепкие бородатые парни, все в отца — стали по обе стороны от двери, поудобней перехватив топоры и ножи.

— Отворить? — Эрик, первенец и гордость, наклонил рогатину.

— Поглядим, кто пришёл в такую пору, — кивнул Сторвальд.

И вышел к двери — безоружный, бесстрастный.

Эрик открыл, наставил остриё во тьму…

— Славно же встречают путника в этом доме! — насмешливый хриплый голос ворвался в усадьбу с порывом леденящего ветра, бросил лёгкое презрение горстью снежинок в лицо.

— Кто из живых может странствовать в этих краях в канун Йолля? — отразил выпад хозяин. — Выйди на свет и назовись, чужеземец! Эрик, убери своё полено.

Эрик отступил — отцу виднее — но оружия не выпустил.

Скрипнул снег. Странник ступил на порог.

— Можете звать меня Гест сын Мовара.

Человек шёл на лыжах. И, похоже, из самого Нибельхейма, туманного Края Мёртвых. Облепленный белой наморозью, заиндевелый, сжимал он окоченевшими пальцами лыжные палки. Из-за спины виднелся горб: это намело снег на сумку за плечами. Бледное, цвета сыворотки лицо, перечёркнутое шрамом и суровое, синие губы, усы и щетина сверкали инеем. Верно, устал и замёрз как собака, но на ногах держался твёрдо.

Однако более всего Сторвальда встревожил взгляд пришельца. Тёмный, холодный, глубокий. Серо-зелёные глаза не моргали, не щурились на свет, не улыбались, в отличие от губ — тянули в морскую пучину, в промозглую бездну, где нет ни света, ни надежды.

Но — это был гость.

Никто не скажет, что в Лисьей Норе не приветят странника!

— Что же, — Сторвальд с улыбкой сделал приглашающий жест, — входи, Гест Моварсон, и располагайся со всеми удобствами.

— Гость, сын Чайки! — насмешливо бросил Эрик. — Будь я проклят, если такого твоё настоящее имя! Надобно думать, не один охотник идёт по следу этого волка!

— Не по нраву мне твои слова! — резко бросил Сторвальд.

А странник рассмеялся.

— Никто не идёт по моему следу, сын добрых родителей, — сказал он, — а тех псов и охотников, что шли, давно уже привечают предки. Но я хотел бы знать, — обратился к хозяину, — могу ли задержаться здесь до конца праздника Йолль?

— Дивлюсь я твоим словам! — развёл руками Сторвальд. — Думается мне, больше проку тебе остаться в Рэфсхолле до самой весны.

Гест вновь рассмеялся, теперь — грустно:

— Благодарствую, добрый хозяин. Однако нет на то моей воли. Весной мне следует быть уже в Равенсфьорде.

Скафтар Сторвальдсон, второй сын бонда, присвистнул:

— То неблизкий путь!

— Чайка летит быстро, — проскрипела из угла Астрид старуха, — коль ветер — встречный.

Все слышали, как снег скрипнул на зубах пришельца.

— Не стой в сенях, гость, — обратился хозяин к путнику, — проходи да садись, где пожелаешь. Эй, Скегин, — обернулся к третьему сыну, почти юнцу, — сходи за дровами, баню истопи. Герда, растолкай Соль — пусть сама нянчит, и разогрей бобы: думается, сын Мовара не откажется поужинать. А ты, Скафтар, не стой как камень на кургане, принеси пива. Или ты выпил бы чего покрепче, Гест?

— Не надобно так хлопотать, добрые хозяева, — проговорил гость, снимая и отряхивая плащ — совсем ветхий и дырявый, как отметил Сторвальд, — пусть бы спала себе ваша Соль, ибо всякий скажет, что молодой матери надобен покой. Но ещё сказано: «сильно торопится сесть у огня, кто пришёл издалёка, и колени замёрзли».

С этими словами Гест взял протянутый Скегином чурбачок и примостился на нём у самого камина, протянув руки прямо в огонь. Герда передала младенца Эрику, приняла плащ и котомку странника и повесила сушиться. Гест потёр руки, провёл по лицу, стирая иней и усталость, и обернулся к хозяевам с блаженной полуулыбкой:

— Огонь — это славно для рода людей!

— Здравие крепкое и жизнь, коль без лиха! — нашёлся Скегин, опередив отца, который тоже помнил «Поучения Высокого».

— Это верно, — кивнул Гест. — Пользы большой от пива не будет, особенно в лютый мороз.

— Тогда ты, думается, не откажешься от горячей ежевичной настойки с мёдом, раз уж не желаешь ни есть, ни попарить кости? — спросил Сторвальд.

— Не откажусь! — тихо засмеялся пришелец.

Скегин подкинул дров в очаг и помешал жар кочергой, Скафтар притащил запечатанный кувшин, но распечатывать и разливать не посмел, доверив это дело отцу. По гостиной поплыл тёрпкий пьянящий запах, когда котелок ставили на огонь. Все расселись у камина, даже старуха Астрид пересела поближе в своём кресле-качалке, облепленном обрывками пряжи. Только Эрик расхаживал по комнате, качая сына. Повисло напряжённое молчание, которое никто, однако, не смел прервать. Наконец Гест виновато улыбнулся:

— Не найдётся ли здесь трубочного зелья? [4] — Не найдётся ли здесь трубочного зелья? — как известно, в Скандинавии обычай курения появился после открытия Америки и ввоза табака. Но поскольку мы же не в Скандинавии, то какая, собственно, разница. Вообще же, на просторах Евразии всякую гадость курили с древнейших времён, в основном коноплю и разные опиаты. Или в этом доме сей обычай не в почёте?