Карина Демина - Лиса в курятнике

Надо же, до чего жуткий дар.

— Сиди тут. — Лизавета коснулась бледного марева. — И… будет кто спрашивать, скажи, что мы в парк вышли. Погулять.

— Ага, — Одовецкая подхватила черный кофр, — вот что-то мне подсказывает, что нагуляемся мы…

И решительно шагнула за черту.

А Лизавета за ней.

— Куда поперлись, дуры?! — раздался возмущенный голос Авдотьи. — Без оружия… без…

Она вдруг оказалась рядом и схватила Лизавету за руку.

— …Безголовые… папенька бы вас…

Где они?

Темно.

И пахнет паленым, а еще в воздухе такое… непонятное, то ли сила, то ли… грязь? Сам воздух будто бы липкий, густой. Дышать тяжело, а Лизавета все одно дышит.

Ртом.

— Где мы? — поинтересовалась Одовецкая, зажигая на ладони огонек. Тот вышел махоньким и слабым, он плясал, то вытягиваясь в нитку, то расползаясь по всей ладони, стало быть, нестабилен.

— В чертовой заднице, чувствую… — Авдотья руку опустила и огляделась. — Я пойду первой…

— Почему?

— Потому что хотя бы стрельнуть смогу, если что. Светка, ты закрываешь.

Таровицкая спорить не стала. А Снежка будто и не услышала, она стояла, слегка покачиваясь, и хрупкая фигурка ее слабо светилась. Вот по телу пробежала дрожь, и рукава платья расплылись, стали шире… крылья, не рукава… белоснежные лебяжьи крылья…

— Идти куда, дева ты наша? — с непонятной нежностью спросила Авдотья, и Снежка сделала шаг. Сперва один, нерешительный, точно сама не была уверена, правильно ли она идет. Потом второй и…

Лизавета держалась рядом.

Сзади шла Одовецкая. А за ней и Таровицкая… молчали… место было… было недобрым.

Определенно.

Ухало сердце. И живот скрутило самым неприличным образом, не иначе со страху. А страху хватало. Огонек у Одовецкой погас, и она мрачно заметила:

— От нашей магии здесь толку нет…

Зато свяга стала светиться ярче, и коридор ширился, стены расходились, точно опасаясь прикасаться к белому этому пламени. Потолок делался выше, а воздух оставался все таким же липким. И вилось в нем что-то, то ли пепел, то ли пыль…

Снежка остановилась.

— Здесь, — сказала она, опускаясь на колени, и только тогда Лизавета заметила человека, лежащего поперек коридора.

И сердце ухнуло.

Почему-то она сразу его узнала, хотя было темно и в наряде сером человек почти сливался со стенами. Узнала и…

Не закричала.

Она не умела кричать и плакать почти разучилась, тетушка пеняла, что Лизавета совсем уж окаменела сердцем. А оно, оказывается, живое и…

— Боюсь, — Одовецкая оттеснила ее к стене и присела рядом с князем. Белая ручка коснулась шеи. — Я не могу ему помочь.

Нет?

Лизавете показалось, что она ослышалась. Разве возможно так? Она же целительница! Сильная! Древнего рода к тому же… она вон в одиночку едва ль не сотню человек исцелила, а… тут один. И крови не видно! Не видно крови!

Лизавета вдруг обнаружила, что сидит на полу, а голова князя устроена на ее коленях. И что эта голова тяжелая невероятно, а лицо бледное, острое… и она гладит по лбу, по щекам, уговаривая вернуться.

— Что? У него височная кость проломлена… и я могу, конечно, накачать его силой, но… — Одовецкая словно оправдывалась.

— Так накачай! — буркнула Таровицкая, озираясь по сторонам. Она выглядела настороженной, и, пожалуй, для того имелись причины. — И сделай что-нибудь… ты ж это… целительница.

— Без тебя знаю. Погоди, — это уже Лизавете. — Поверни его голову набок… я постараюсь, но… эти ранения почти всегда смертельны. Извини…

— Вот уж за что не люблю целителей, — Авдотья тянула шею, пытаясь разглядеть что-то во тьме, — так это за их привычку всех хоронить раньше времени.

— Я просто предпочитаю быть честной.

Пальцы ее тонкие касались белой кожи, и сквозь нее уходили капли силы, но легче не становилось. Нет, князь еще дышал…

— Проклятье! — Одовецкая добавила пару слов, заставивших Лизавету покраснеть. — Что? Сестра Епифания порой… гм, была невоздержанна на язык. Но обладала весьма обширными познаниями в некоторых вещах и образной речью. Шанс небольшой. Держи его крепко… хотя погоди, поверни в сторону.

Черный кофр раскрылся, и в руках Одовецкой появилась тонкая, ужасающего вида игла. Она вошла в шею, и Лизавета зажмурилась.

— Зато теперь, если вдруг очнется, не сможет пошевелиться… так, теперь держи на боку… вида крови не боишься?

— Не боюсь.

— Отлично… Снежка, сможешь посветить сюда, ничего не вижу.

Руки-крылья распахнулись и сомкнулись над головой Одовецкой светящимся пологом. И теперь стало видно, что кожа князя не бела, а желтовата, и сам он дышит, но едва-едва, а на шее бьется, надувшись, темная жилка.

— Смотри… я срежу лоскут кожи… — Тонкий ножичек в руках Одовецкой гляделся изящно, по-дамски. Он вспорол кожу, выпуская алые капельки крови, которые Одовецкая смахнула куском полотна и, задумавшись, велела: — Кто-нибудь должен помочь… кровь вытирать.

— Я могу, — предложила Лизавета.

— Нет. Его держи. И… говори… оно, конечно, считается, что это все не доказано, но… те, кого ждут, чаще возвращаются.

Говорить?

О чем? И… ее же будет слушать не только князь.

— Давай я. — Авдотья села рядом. — Мне случалось в госпитале помогать, хотя, честно, целитель из меня, что из коровы скакун.

— А перенести его нельзя? — тихо спросила Таровицкая, слегка ежась. — Здесь как-то… не так…

— Не уверена, что он выдержит…

— А если…

— И магию. — Одовецкая стиснула свой крохотный ножичек. — Я постараюсь быстро.

— На вот. — Авдотья протянула второй револьвер, но взяла его не Таровицкая.

— Я тоже… умею… — прошелестел голосок Дарьи. — Извините… просто… мне там было… так страшно… и я пошла… за вами пошла… а потом вот… здесь… извините.

Ее полупрозрачная фигурка почти растворилась во тьме.

— Твою ж… — Таровицкая сплюнула, опуская револьвер. — Ты так больше не пугай, а то ж я едва… и успокойся уже, невидимка…

Дарья вздохнула.

А Лизавета заговорила. Она знала о чем… о Севере, где ночи порой белы, как дни, а дни серы и солнца не видать. Оно появляется изредка, окрашивая все в болезненно-желтые цвета, и местные морщатся, потому как привыкли к сумраку.

Она тоже привыкла.

И после, в городе, куда их перевели, долго не могла поверить, что солнце бывает каждый день. Она запирала ставни и зажигала свечу, пряталась, а матушка причитала, что так оно вовсе не возможно, что Лизавета на Севере одичала…

Там снега. Холодны и ледяны. Они появляются вдруг. Вот просто просыпаешься однажды и видишь, что вокруг белым бело.

И белизна эта ослепляет.

Правда, когда слепота проходит, появляются краски — алые капли рябины и алые же грудки снегирей, которые слетаются со всей округи, зелень елей и рыжие лисьи хвосты, огонь и сажа. Люди… местные украшают одежду бисером, алым и желтым, и еще зеленым, но он почему-то особенно дорог, дороже всех других цветов.