Сергей Алексеев - Сокровища Валькирии: Стоящий у Солнца

Вода в этом зале была живее, нежели камни…

Он не помнил, сколько времени пробродил по залам, но когда вернулся к двери, лампы, и так тусклые, стали совсем угасать – аккумуляторы заметно сели. Он опустился на поленницу слитков, на которых была выбита свастика и паспорт – вес, проба, порядковый номер, – и только теперь понял, что искать больше нечего. То, что называли «сокровищами ВарВар», лежало перед ним. Но вместо неуемной радости и восторга чувствовалась усталость, пустота и какая-то непривычная злость предательски обманутого человека. Дверь тихо отворилась – на пороге стоял старик гой в растоптанных валенках, меховой безрукавке, седенький, добродушный и физически немощный.

– Ну, посмотрел сокровища? – спросил он ласково.

– Посмотрел, – выдохнул Русинов. – И это все?

– Неужто мало тебе? – тоненько рассмеялся гой.

– Да нет, не мало…

– Тогда пошли. Нельзя здесь долго сидеть. И так уж худо, поди?

– Худо, отец…

– Пошли! Если желаешь – возьми что-нибудь себе, и пошли, – настойчиво заговорил он. – Возле золота опасно долго-то быть. Я вот сюда почти никогда не вхожу.

Русинов не стал ничего брать, нагнул голову и нырнул в дверной проем. Старик затворил дверь, закрутил ее трубой, выключил свет.

– Пойдем, я самовар поставил. Да и щей подогрею, – ворковал старик. – Ты же там больше суток бродил. Поди, притомился, оголодал…

Потом Русинов сидел в избушке за столиком, покрытым простой клеенкой, и с жадностью хлебал щи. Но не потому, что чувствовал голод: здесь, в замкнутом пространстве тесного жилья, теплилась настоящая жизнь, пусть и трепещущая, словно догорающая свеча. Здесь не так ощущалась мертвечина, воплощенная в золото. Связь со всем остальным подземным миром заключалась в небольшом электрическом рубильнике на стене: с одной стороны к нему подходили провода, собранные в жгут, с другой – два кабеля от аккумуляторов, стоящих на подставке и укрытых пластмассовой крышкой. Старик гой жил здесь, по сути, как смертник, ибо в критической ситуации обязан был перекинуть ручку рубильника, замкнуть цепь и взорвать все подземелье.

– Мы-то уже привыкли, – рассказывал он. – И то на нас действует. А если в первый раз входишь – можно и заболеть. Когда его мало – оно красиво, а когда скапливается много – опасно. Сюда уже ничего нельзя вносить, иначе и наверху, под солнцем, жить станет невозможно. Даже гои болеть начинают, а уж изгоям-то совсем худо. Не зря золото рассеяно по всей земле. Кто забудет об этом да начнет собирать все к себе – оттуда и начнется смерть. Человек скопит много – смерть человеку, а народ какой – так всему народу. Так рушились все империи мира. От радиации можно спастись в свинцовой оболочке; от золота защиты нет…

Мысль о том, что гои презирают золото, пришла еще там, в избушке старика. Презирают, но собирают его, тем самым лишают жаждущих создать суперимперию политиков возможности собрать этот металл в одних руках. Пока значительная его доля будет находиться здесь, в пещерах, и попираться ногами, ни одному безумцу не удастся привести мир к гибели и катастрофе. Тысячелетиями они изымали из обращения золото, ибо, потеряв свое символическое, ритуальное предназначение, оно становилось оружием. Это был тот самый яд, который в малых дозах мог стать лекарством, а в больших – принести смерть. У гоев действительно было иное мышление, иная логика поведения, ибо за всю историю они ни разу не воспользовались им как оружием. А могли! Могли совершить то, что замышлялось в мире уже не единожды, – выбросить на рынок огромное количество золота, свести его ценность к ценности обыкновенного железа и тем самым разрушить и денежные системы, и экономику мира. Потом проделать то же самое с алмазами и, по сути, утвердить мировое господство. Но мыслить так, а тем более осуществлять подобное могли только изгои – люди, потерявшие способность нести свет.

Осознание этого еще какое-то время согревало остывшую возле золота душу и, напротив, охлаждало горячий, воспаленный разум. Однако выбравшись на свет Божий, под яркое, слепящее солнце, он почувствовал всю легковесность своих размышлений. Третья, Северная цивилизация не могла существовать в виде силы, спасающей мир от безумия лишь посредством изъятия у человечества взрывоопасного желтого тельца. Что-то еще было! После того что увидел он в залах, загадка «сокровищ Вар-Вар» становилась более неразрешимой, ибо за золотом скрывалась более глубинная и незримая суть; она растворялась в некоей среде, как алмазы, спрятанные в воде. Они есть и их нет, поскольку прозрачность совершенно одинакова, и отделить их можно, лишь пропустив воду меж пальцев.

Трижды был прав Авега, предупреждавший, что изгоям вредна истина, что приоткрытая ее часть немедленно возбудит разум к познанию ее целиком. А это прямой путь к безумию…

Так бы и случилось, если бы он остался один на один с собой. Заболевание это не имело медицинского названия, а в простонародье именовалось просто – смертная тоска.

Он знал, чем можно излечиться, в чем спастись. Но он не знал Бога, не помнил ни одной молитвы и изредка, остановившись, непроизвольно складывал руки и говорил:

– Господи! Господи!

И не мог попросить ни защиты, ни спасения. Оставалось единственное, что жило в сердце и отзывалось в сознании, – любовь. Он и вернулся после пещер туда, где расстался с Ольгой. Его больше не арестовывали, вернули даже карабин с патронами, отремонтированный автомобиль, и участковый, явившись в первый вечер после возвращения, предупредил, что завтра утром он должен выехать из Гадьи, что в Соликамске ему вернут удостоверение на право управления машиной и что дома его ждет сын Алеша. И что неплохо бы заняться его воспитанием и как-то поучаствовать в судьбе, поскольку он не сдал экзамены за одиннадцатый класс и вышел из школы со справкой, без аттестата.

– Где Ольга? – вместо заверения, что он будет держать слово, спросил Русинов.

Участковый знал, где его дочь; они все тут знали, где она, но упорно молчали. Любовь Николаевна, отводя слепые глаза, пробурчала, что Ольга уехала в отпуск. То же самое подтвердила и мать, Надежда Васильевна. Но отец будто бы по-мужски рубанул правду-матку:

– Вот что, парень. Не надейся-ка ты и уезжай. Ольгу мы замуж выдаем, к жениху она поехала.

Он не поверил и в это. А ночью к нему пришел Виталий Раздрогин. Пробрался так тихо, что не услышала даже Любовь Николаевна. Русинов не спал, просто лежал, вспоминал день, проведенный под солнцем на «необитаемом острове», чтобы отогнать мучительную, как зубная боль, тоску. И, открыв глаза, вдруг увидел рядом исчезнувшего и перевоплотившегося разведчика.

– Мамонт, тебе пора уезжать, – напомнил Раздрогин. – Ты дал слово. Мы свое сдержали, и ты сдержи.