Клиффорд Саймак - Вы сотворили нас! [=Исчадия разума]

Что мы знаем об абстрактном мышлении? Приходится признать: ничего. Насколько я понимаю, существует вероятность, что оно имеет электрическую природу, основано на некоем энергетическом обмене, поскольку физики уверяют, будто любые процессы имеют энергетическую основу. Но что мы, в сущности, знаем об электричестве или энергии? Если на то пошло, что мы знаем вообще? Известно ли нам, как устроен атом и почему он устроен именно так? Может ли кто-нибудь объяснить, как происходит то осознание себя и окружающего мира, которое и отличает живую материю от неживой?

Говоря о процессе мышления, мы подразумеваем некую умственную деятельность и слушаем досужие измышления физиков о том, что энергетический обмен имеет к ней какое-то отношение. Но знаем мы о процессе мышления не больше, а скорее — даже меньше, чем знали об атоме древние греки. По общему признанию, честь первым выдвинуть атомистическую теорию принадлежит жившему за четыре столетия до Христа Демокриту — и это, несомненно, было колоссальным успехом познания; но Демокритовы построения чрезвычайно далеки от наших представлений об атоме, хотя и мы разбираемся в этом отнюдь не до конца. Так вот, сегодня мы рассуждаем о процессе мышления так же, как во времена Демокрита любили подискутировать об атомах греки; по крайней мере, с тою же степенью понимания. Признаться, мы всего лишь произносим слова, не объясняющие сути явления.

Кое-что мы знаем о результатах мышления. Все, чем располагает сегодня человечество, есть именно результат интеллектуальной деятельности. Но это — результат воздействия мысли на человеческое существо, который можно уподобить воздействию пара на механизм, заставляющему двигатель заработать. Можно задаться вопросом: что происходит с паром, произведшим свою работу? Куда он девается? По-моему, столь же логично поинтересоваться, что происходит с мыслью, оказавшей уже свое воздействие, — с этим энергетическим процессом, который, как утверждают, необходим, чтобы произвести мысль.

Думаю, что знаю ответ и на этот вопрос. Я убежден, что мысль, энергия мышления, сколь бы странные формы она ни принимала, столетиями истекая из человеческих разумов, вызвала к жизни новые формы, которые со временем — и, может быть, довольно скоро — придут на смену человеческой расе.

Таким образом, следующий вид разовьется благодаря тому самому механизму — разуму, — который на сегодняшний день сделал господствующим видом человека. Именно этим путем, насколько я понимаю суть проблемы, движется эволюция.

Человек творит не только руками, но и мозгом, и, по-моему, разумом он созидает лучше, чем можно представить.

Если единичный человек вообразит себе злобную призрачную тень, таящуюся во тьме, она не воплотится от этого в реальность. Но целое племя, с ужасом представляющее себе этот призрачный образ, уверен, может вызвать его к жизни. Изначально этого образа не существовало. Он зародился в мозгу единственного человека, испуганно скорчившегося во тьме. Он страшился, сам не зная чего, но чувствовал, что должен придать своему страху форму, — и потому вообразил ее, и рассказал о ней остальным, и те тоже мысленно представили ее себе, и представили отчетливо. Причем делали это так долго и старательно, так прониклись верой в ее существование, что мало-помалу действительно овеществили этот страх.

Эволюция идет многими путями. Она использует любую возможность. То, что прежде она ни разу не пользовалась этим способом, объясняется тем обстоятельством, что только у человека развилась способность к воображению, только он смог вызывать из небытия воображаемые существа. И не только воображением, но еще и силами и энергией, природы которых сам до сих пор не понимает и, может быть, вовек не поймет.

Я уверен, что благодаря своей способности к воображению, любви к сказкам, благодаря страху перед пространством и временем, перед смертью и темнотой, действовавшим на протяжении тысячелетий, человек создал иной мир — мир существ, которые делят с нами Землю, существ скрытых и невидимых; однако я убежден, что они здесь, а однажды выйдут из своего тайного убежища и вступят в права наследования.

Разбросанные в мировой литературе и рассредоточенные в потоке ежедневных новостей сообщения о загадочных происшествиях слишком хорошо документированы, чтобы в каждом случае оказаться лишь иллюзией…»

Рукопись обрывалась на полуфразе на середине страницы, однако листков в пачке было еще много; перевернув страницу, я увидел, что следующая испещрена путаницей значков, напоминавших ноты. Начертанные рукой моего друга, они были так скученны, словно этот листок был единственным, а писавший старался использовать каждый миллиметр, чтобы втиснуть туда все наблюдения и факты. Ноты маршировали стройными фалангами, а поля были полны добавочных знаков — некоторые из них оказались столь сжаты и малы, что во многих случаях их трудно было разобрать.

Я перелистал остальные страницы — они были покрыты такими же значками.

Я сложил листки аккуратной стопкой, подколов к первому записку Филипа.

Позже, сказал я себе, надо будет прочесть эту тайнопись — прочесть и разобраться, что скрывается за загадочной головоломкой. Но сейчас я уже прочел достаточно — даже больше, чем достаточно.

Я готов был поверить, что это шутка, если бы не знал, что это не могло оказаться розыгрышем: мой старый друг никогда не питал склонности к мистификациям. Он не испытывал потребности в подобных развлечениях. Он был преисполнен доброты и поистине исключительной эрудиции, а если уж говорил — то не расточал слов на дурацкие розыгрыши.

И снова я вспомнил его таким, каким видел в последний раз: похожим на сморщенного гнома, сидящего в глубоком кресле, которое угрожало поглотить его своей красно-желтой обивкой; вновь услышал его голос: «По-моему, нас преследуют призраки». Не сомневаюсь, в тот вечер он хотел сказать мне еще что-то, но не сказал, потому что в тот момент появился Филип и мы заговорили о другом.

И сейчас, сидя здесь, в номере прибрежного мотеля, я ощущал уверенность, что он хотел рассказать мне именно о только что прочитанном мною — как посещают нас все создания, когда-либо измысленные человеческим разумом; как этот разум, благодаря своей способности к воображению, послужил эволюционному процессу.

Конечно же, мой друг ошибался. Невозможность его умозаключений была самоочевидна. Но в глубине души я понимал, что человек такого калибра не мог так легко впадать в заблуждения. Прежде чем предаться бумагомаранию — даже не имея на то иных причин, кроме стремления упорядочить собственные мысли, — он долго и тщательно все обдумывал. Я был уверен, что зашифрованные нотными знаками страницы содержали не единственное доказательство его гипотезы, а ее сжатое изложение, сумму аргументов и выводов. Разумеется, он мог ошибаться, и, похоже, так оно и было, однако основывался он на очевидности и логике, а потому окончательно отбросить его идею было нельзя.