Надежда Попова - Тьма века сего (СИ)

— А я что, тоже еретик?! Я же вообще сюда не шел охотиться за ангелами, я ведь из любознательности и…

— …и чтобы написать tractatus, — с подчеркнутой серьезностью договорил Курт. — Да, на ересь и разочарование не тянет, а вот на глупость — вполне. Впрочем, как знать, tractatus-то еще не написан, посему впасть в ересь ты еще имеешь все шансы.

— А я его вам сначала отдам, для рецензирования. Если что-то будет не так — вы меня поправите ведь?

— Ловкий малый, — заметил фон Вегерхоф с одобрительной усмешкой. — К тексту можно будет приписать «Одобрено лично Куртом Гессе» и продавать любому университету на выбор. Озолотиться можно, не говоря уж о поступлении в привилегированном порядке.

— Мне деньги не нужны, — оскорбленно возразил паломник, и стриг кивнул:

— Да, пока ты еще не проел последние. Потом твое мнение о земных благах, поверь мне, претерпит занятные изменения… К слову, о деньгах и еде, Грегор: хотелось бы пообщаться с вашей матушкой Урсулой. Полагаю, она знает тут всех, и если есть кто-то, слышавший или видевший более прочих, она не может не быть в курсе, а мы бы предпочли сразу поговорить с нужными людьми, а не опрашивать всех подряд, раз за разом слыша «я ничего не видел».

— Она в городе сейчас, как будто. Собиралась, когда я уходил. Что-то там кончилось у женщин, то ли соль, то ли хлеб, то ли сковородки… Словом, вы завтра лучше приходите, поздним утром. Ранним она всегда занята, днем молится или с кем-нибудь разговаривает, или лечит.

— Она врачевательница?

— Травница… — неуверенно ответил Грегор. — Да и вообще… Простуду, там, вылечить, или сказать, чем от живота или от головы помочь. То есть, от боли, в животе или голове. Всякие там порезы замотать правильно, переломы сложить, зуб вырвать… Такое вот. И вечером она обыкновенно опять занята, а потом опять молится или с кем-то беседует, а матушка Урсула сильно не любит, когда ее отвлекают. Нет, она женщина не злая, не подумайте, просто набожная уж очень. Мне кажется, — понизив голос, сообщил Грегор, — что у нее когда-то семья была. Ну, знаете, муж, дети, как у всех… А потом что-то случилось, болезнь или еще что, и осталась одна. И с тех пор она вот так, ударилась в благочестие и о других заботится. Но это просто мое соображение, я не знаю, что там на самом деле.

— Или она просто всю жизнь так и была одна, а теперь обоз ушел, и все, что ей осталось — заботиться о посторонних людях и самозабвенно ударяться об благочестие. Или набожность повихнула ей разум, и здесь она пытается создать новый орден, в котором займет место блюстительницы, дабы получить если не любовь, то признание.

— А вы, майстер Гессе, не слишком хорошего мнения о людях, да?

— А говорил, что все шпигели обо мне читал.

— Там про вас по-другому было написано…

— Однажды я видел, как на стене портового склада было написано «Schwanz», он даже был там нарисован — видимо, для вящей убедительности; но представь себе, когда я туда заглянул — на складе были лишь тюки и корзины… Не верь всему, что написано. Кроме Писания, — уточнил Курт и, подумав, добавил: — Да и ему — с осторожностью.

— Это вы сейчас ересь сказали? — осторожно осведомился Грегор. — Про Писание?

— Про Писание — это factum. А то сочиняют потом, обчитавшись его, разные беспокойные умы всякие tractatus’ы, а нам — разгребать последствия… Спасибо за подробные ответы, Грегор, — не дав собеседнику задать следующий вопрос, подытожил Курт, завидев впереди окраины лагеря паломников. — Мы с тобой еще, несомненно, побеседуем, однако ты уже очень помог.

— А потом расскажете, что нашли в Пределе, майстер Гессе? — нетерпеливо спросил Грегор, и он серьезно кивнул:

— А как же. Непременно, во всех подробностях. Напишу отчет в двух экземплярах и передам тебе лично, с детальными пояснениями, примечаниями и дарственной надписью.

Харт поджал губы, одарив майстера инквизитора почти по-детски обиженным взглядом, невнятно попрощался и ускорил шаг, направившись к тропинке, ведущей к лагерю.

— Однако ты сегодня превзошел сам себя, — негромко констатировал фон Вегерхоф, глядя вслед паломнику. — Не угрожал, не распускал руки и даже почти не хамил, и даже (c'est incroyable! [41] Невероятно! (фр.). ) поблагодарил свидетеля за ответы… К слову, напрасно ты сам не читал ни одного шпигеля, чтиво занятное и, прямо скажем, увлекательное местами. Ульмская история особенно хороша, удалась.

— Не скажу за рукоприкладство, но норму по угрозам и хамству я все еще могу выполнить, — предупредил Курт хмуро и, проигнорировав глумливую ухмылку стрига, развернулся от лагеря прочь.

«… имя ему было Куно Краузе. Я сказал бы, что, приди мне на ум описать свершенные им преступления — пергамент не стерпел бы написанного, и вспыхнул бы, и сгорел бы, но архив хранит протоколы допроса и суда, и терпит, и повествует нам, а посему я не стану вновь перечислять сии жуткие зверства. Однако пергамент и бумага — хранители ненадежные, подверженные тлену и разрушению, и нельзя исключить людскую беспечность и злонамеренность, ведущие к утратам и уничтожению, и вкратце изложу самую суть, дабы ты, мой неведомый читатель, мог понимать, с чего или, если вернее, с кого начиналось всё то, что нынче ты, быть может, почитаешь бытовавшим извека.

Краузе, нечестивец, чернокнижник и убийца невинных, допрашиваем был братом нашим Альбертом Майнцем, после чего раскаялся и слезно молил суд определить ему кару в виде казни в огне »…

Германия, 1373 a.D.

— Я понимаю, что шутка «у Майнца еретики со слезами на костер просятся» может поднадоесть за такое-то время.

На то, как Сфорца произнес « ermüdigend », Майнц поморщился, однако смолчал, лишь тяжело вздохнув. Справедливости ради стоило отметить, что немецкий кардинала становился все лучше, говорил он уже без запинки, бегло, вот только избавиться от акцента папский нунций, похоже, не сможет уже никогда.

— Однако, — продолжал тот настойчиво, измеряя келью размашистыми шагами, — прежде чем затевать такое дело, стоило бы посоветоваться.

— Знай я, что так п-повернется — непременно сделал бы это, — сдержанно кивнул Майнц, и его обычное заикание стало чуть заметней, как всегда в минуты волнений. — Но откуда мне было знать? И да, Гвидо, п-представь себе, мне надоело отправлять на смерть людей, что пришли к раскаянию, и мне т-тошно оттого, что я сумел пробудить в них человечность и совесть, но не умею убедить не избирать легкий путь. Я de facto убиваю их: избавляю от погибели душу, взамен ведя к п-погибели телесной.

— Не всем довольно воли и упрямства, чтоб искупить прошлое долгой жизнью, а не скорой смертью, — кивнул Сфорца, остановившись посреди кельи и вперив в собеседника укоризненный взор. — Но эксперименты с Божьей благодатью, Альберт, это уж слишком.