Евгений Витковский - Протей, или Византийский кризис [Роман]

Если Меркати впадал в нумизматику, остановить его было не проще, чем укротить глухаря на току. Тимон мягко взял его за руку.

— Так мы можем встретиться с господином Долметчером?

— Разумеется, — пришел в себя Меркати, — уже, уже зову.

Через миг он вернулся из кабинета с ресторатором. Тот аккуратно стаскивал с рук нитяные перчатки.

После любезностей и представлений, хотя представлять пришлось только Цезаря и Меркати друг другу формально, прочие были знакомы, Тимон решил брать быка за рога.

— Господин посол, — такое обращение к креолу допускалось крайне редко и немедленно изменяло тон беседы, — к нам поступила непроверенная информация о том, что вам может быть известно местонахождение императоров-соправителей Василия и Христофора.

В почти черном лице ресторатора не дрогнула ни одна черта. Зато побелел итальянец.

— Я полагаю, в ближайшее время один из них к нам поднимется, — сказал Гораций, глядя в потолок.

Креол соображал быстро.

— Безусловно, подобное мнение бытует. Однако насколько быстро это произойдет — можно лишь догадываться.

— Не надо догадываться, вот он я, — заявил Христофор, вступая в открытую дверь. Он был заспан и неприбран, но затравленного вида не имел.

— Ваше величество, — поднялся ему навстречу Тимон: как минимум один император оказался жив-здоров, прочие проблемы временно откладывались.

Христофор глянул на него с сомнением:

— А почему величество?

— Потому, ваше величество, что вашей коронации никто не отменял и вас не низлагал. Мы находимся здесь по непосредственной просьбе цесаревича Павла Павловича. Государь Павел Федорович отрекся от престола в его пользу. Все остальное наследник престола хотел бы обсудить с вами и с вашим братом. Он здесь с вами? Можно будет с ним побеседовать, ваше величество?

— Будет нельзя, совсем нельзя, — грустно ответил Гораций и невежливо вынул из воздуха зрелую антоновку. «Он что, личного Шубина за собой водит?» — подумал генерал.

По лицу Христофора было ясно, что Василия он не видел весьма давно, может быть с самой коронации.

— Цезарь, что ел император Василий на банкете? — грозно спросил Цезаря Тимон. Кулинар смешался.

— Кажется, вовсе ничего… у него лихорадка была. Разве что во время причастия… Хотя нет, туда мы только вино дали, а оно в сургуче, просфоры в церкви были свои… Нет, у него лихорадка была, он попросил мате… Я сам заваривал, вот и все. Да нет, что ты, просто обычный, отличный мате по-асунсьонски, ничего больше, он и ушел сразу…

— Не хитри, Зарик, не хитри! Ты порошок ему давал или тоже на поварят извел?

— Ничего я не изводил. На камерах его искать надо. Все побито в основном, но осталось же что-то, да и спутники…

— Гоша, ты видишь что-нибудь? — спросил генерал.

Гораций обиделся:

— Что я, баба Манга, чтобы вечную славу Бармалея пророчить? Ничего я не вижу, проверяйте камеры. Если я что и вижу, так глазами и прямо в коридоре.

За спиной у Христофора было и впрямь людно. Братья Высокогорские с общей на двоих женой, еще с кем-то и еще с кем-то там толклись.

— Когда взрывы были, нас Яков Павлович в подвале спрятал, — с детским восторгом объявил император.

Брат помочь больше не мог, а скорее не хотел, он опять играл в уме в какой-то там четырехмерный мацзян.

— Яков Павлович, вы не позволите нам ненадолго похитить у вас одного из гостей? В Кремле ждут.

Нумизмат развел руками.

Трое братьев прихватили императора, засунули в ЗИП и умчались к близким Боровицким воротам. Долметчер поехал отдельно, забрав остальных. В городе еще погромыхивало, но это были взрывы довольно безопасные. Императорские саперы обезвреживали свои и чужие мины. Наиболее опасные свозились на пустырь против Нескучного сада. Было их немного, но разорвись они у Кремля… ладно, не будем.

Именно там, на набережной под огромным Икарийским мостом, вторые сутки ночевал Василий Ласкарис. Проснувшись наутро после памятного банкета, все еще в поту и горячке, он обнаружил вокруг одни трупы и понял, что не отравился вместе со всеми по чистой случайности. Едва одевшись и не взяв с собой ничего, кроме заблокированной кредитной карты, он рванул куда глаза глядели, а глядели они сперва на Боровицкие ворота, потом на набережную, то ли вверх по реке, то ли вниз, подальше от крепости, ставшей моргом для чужих и своих. Москвы он не знал, но встреченный мост был столь огромен, что Василий, как парижский клошар, решил под ним отсидеться. Правда, то же самое решил сделать еще десяток бедолаг, но мост был колоссален, и места всем хватало.

Весь день и весь вечер Василий простучал зубами, не столько от страха или холода, скорее просто от непрошедшего приступа малярии. Забываясь на приступке неспокойным сном, он видел нечто, никакого отношения к его жизни не имевшее, это был какой-то бесконечно повторяющийся «День сурка» с обонятельными галлюцинациями из «Парфюмера» и каким-то полным дальневосточным бредом из «Семи самураев». Просыпаясь, первым делом Василий думал — как там Дуглас, потом начинал чесаться, лесные или какие там клопы не дремали, потом шел к реке и горстью пил из нее грязную воду. Босяки, составлявшие ему под мостом компанию, давно выяснили, что взять с него, кроме кредитки, нечего, разобрались, что она заблокирована, отцовское кольцо без камня снять не сумели, приняли за дешевку, палец рубить не стали, потеряли к нему интерес, отправились резаться в секу.

На вторую ночь стало холодно и нестерпимо, Василий был на грани того, чтобы вернуться в Кремль, но был так слаб, что встать не смог, а ползти два километра с малярией — подвиг для Геракла, а не для хворого и голодного грека. В поисках тепла он стал присматриваться к босякам, но они костра отчего-то не разжигали, видать, для них эта погода холодной не была. Впал в знобкий полусон и не хотел выкарабкиваться. Чуть ли не впервые в жизни Василий почувствовал, что одиночество — это все-таки плохо, сейчас он согласился бы даже на общество оставленного в Тристецце половецкого телохранителя. Но рядом все так же не было никого.

Утром дня без числа он утратил последнюю связь с реальностью. Он забрался в самый тесный угол, где было если не теплее, то хотя бы темнее, и вновь попытался заснуть, однако почувствовал, что он тут не один. Присмотревшись, он понял, что ближе к свету сидит, обнимает собственные колени и трясется в рыданиях совсем юный паренек, лет шестнадцати, а то и меньше, восточный и совершенно истерзанный. «Надо ж, кому-то хуже, чем мне», — подумал Василий и стал вылезать из своего убежища, решив предложить свою слабую руку помощи товарищу по несчастью.

Мальчик обернулся, взвыл, рванул на груди грязную рубаху, и это было последнее, что в жизни увидел Василий Ласкарис, а услышать он уже ничего не успел. Больше трех недель болтавшийся по Москве в неразорвавшемся поясе юный шахид Андалеб, временный супруг прекрасной Лудли, все искал и искал — в каком бы людном месте рвануть свой пояс еще разок, на авось. Он пытался взорвать его добрый десяток раз, но ожиданий пояс не оправдал, юноше стало казаться, что он вообще плохой воин ислама. Окончательно оголодав и завшивев, он спрятался под попавшийся мост и решил отсидеться. Народу здесь было немного, и никто вроде бы к нему не приставал. Однако длилось это недолго. Выползши из темноты, очередной смазливый грязный русский извращенец-тахриф полез к нему со своей любовью, и Андалеб не выдержал, даже в его родной стране все-таки не каждый к нему с этим приставал. Он рванул за кольцо, боясь, что опять не получится.