Терри Пратчетт - Платье цвета полуночи

— А меч у него есть? — спросила Тиффани.

— Да, есть. Можно, я продолжу? Спасибо. Так вот, он подходит к ней. Она неотрывно глядит на него, не кричит, просто смотрит, а он про себя думает… что? Он думает: «Смогу ли я уложить обоих охранников? Подчинятся ли мне мои помощники?» Он подходит ближе, гадая про себя, а удастся ли добраться до лошадей под прикрытием дыма. И это — мгновение, навек застывшее во времени. Великие события ожидают его решения. Одно простое действие — так или иначе, — и история изменится, и ты, конечно, думаешь, всё зависит от того, что он предпримет. Но, видишь ли, то, что думает он, это совсем неважно, потому что она-то знает, кто он такой, и что он натворил, и сколько зла причинил, и чем славится, и, пока он идёт к ней, шаг за шагом, сомневаясь в себе, она-то знает, каков он, даже если он про себя мечтает всё изменить, и вот она просовывает руки сквозь прутья плетёной клетки, куда её поместили, чтобы стояла прямо, и обнимает его, и крепко держит, — а в это самое мгновение факел падает на политые маслом дрова, и взвивается пламя. Она не сводит с него глаз — и не ослабляет хватки… Ещё чаю?

Тиффани заморгала, разгоняя дым, и пламя, и потрясение.

— А вам-то откуда об этом известно, скажите, пожалуйста?

— Я там была.

— Тысячу лет назад?

— Да.

— Как вы туда попали?

— Пешком, — отозвалась госпожа Смит. — Но не в этом суть. Суть в том, что так случилась смерть — и рождение — той твари, что мы называем Лукавцем. Поначалу он ещё был человеком. Он, конечно же, сильно пострадал. И очень долго приходил в себя. А розыск ведьм продолжался — да с размахом! И не скажу доподлинно, кого прочие ведьмознатцы боялись больше — ведьм или гнева Лукавца, если ему не находили тех ведьм, которых он требовал, — и, уж поверь мне, если тебе в спину дышит Лукавец, ты отыщешь столько ведьм, сколько ему нужно, о да!

А сам Лукавец ни одной ведьмы не пропускал. Просто диву даёшься. Вот взять какую-нибудь тихую захолустную деревушку, где все друг с другом неплохо ладят и где ведьм никто никогда не замечал. А стоит появиться Лукавцу — и внезапно ведьмы обнаруживаются повсюду, они прямо кишмя кишат, вот только, к сожалению, недолго. Лукавец считал, что во всех на свете бедах виноваты ведьмы — это они воруют младенцев, это они подговаривают жён сбегать от мужей, это из-за них молоко скисает. Мне лично больше всего нравится история о том, что ведьмы выходят в море в яичной скорлупке, чтобы топить честных моряков. — Госпожа Смит подняла руку. — Нет, не говори мне, что даже самая миниатюрная ведьма в скорлупку не влезет, а, напротив, её раздавит — это то, что мы, ведьмы, называем логическим аргументом, а значит, никто из тех, кому хочется верить, будто ведьмы топят корабли, во внимание его не примет.

Понятное дело, так не могло продолжаться до бесконечности. Людям случается повести себя глупо, людей нетрудно запугать, но порою встречаются люди и неглупые, и храбрые, так что Лукавец был изгнан из мира. Вышвырнут как мусор, — да он мусор и есть.

Вот только покончить с ним не удалось. Его ненависть ко всему, что он почитал ведьмовством, оказалась так могуча и так страшна, что он каким-то образом сумел выжить, пусть и лишился в конце концов тела. Такая ярость обуревала его, что, даже не имея ни кожи, ни костей, он продолжал жить — как призрак. А время от времени он находил кого-нибудь, кто его впустит. Ведь в мире полным-полно людей, чьё отравленное сознание для него открыто. А есть и те, кто предпочёл бы оказаться скорее за спиною у зла, чем лицом к лицу со злом, и один из таких написал для него книгу под названием «Костёр ведьм»*.

Но когда он завладевает чужим телом — и поверь мне, в прошлом находились неприятные люди, полагавшие, что их страшным честолюбивым устремлениям это только на пользу, — владелец тела очень скоро обнаруживает, что всякий контроль он утратил. Эти люди тоже становились частью Лукавца. И слишком поздно осознавали, что спасения и освобождения нет. Кроме как через смерть…

— Отрава проникает туда, где ей рады, — промолвила Тиффани. — Но похоже, что просочиться отрава может куда угодно, неважно, рады ей или нет.

— Прости, но я всё-таки скажу: «Молодчина!» — похвалила госпожа Смит. — Ты в самом деле так сильна, как о тебе говорят. В Лукавце уже не осталось ничего материального. Ничего такого, что можно увидеть. Ничего такого, чем можно завладеть. И хотя он зачастую убивает тех, кто великодушно впустил его, он, тем не менее, по-прежнему процветает и благоденствует. Не имея собственного тела, он дрейфует по ветру и, я так понимаю, вроде как спит. А если и впрямь спит, то я знаю, что ему снится. Ему снится прекрасная юная ведьма, самая могущественная из всех ведьм. И он думает о ней с такой ненавистью, что, согласно теории эластичных струн, эта ненависть облетает всю вселенную кругом и возвращается с другой стороны, так что оборачивается своего рода любовью. Он мечтает увидеть эту ведьму снова. И тогда она почти наверняка умрёт.

Были ведьмы — настоящие, из плоти и крови, которые сражались с ним и побеждали. Были и такие, что гибли. А затем, в один прекрасный день, девочка по имени Тиффани Болен ослушалась старших — и поцеловала зиму. Чего, надо сказать, никто прежде не делал. И Лукавец вновь пробудился. — Госпожа Смит отставила чашку. — Как ведьма, ты ведь понимаешь, что не должна ничего бояться?

Тиффани кивнула.

— Так вот, Тиффани, ты должна найти в себе место для страха, страха, который держишь под контролем. Мы считаем, что голова очень важна, что мозг по-королевски восседает на троне тела. Но и тело могущественно, и мозгу без тела не выжить. Если Лукавец завладеет твоим телом, не думаю, что ты сможешь дать ему бой. С таким врагом ты ещё не сталкивалась. Угодить в его власть — значит в конце концов умереть. Но что ещё хуже, перед этим ты станешь его орудием. И смерть покажется долгожданным избавлением. Вот такие дела, госпожа Тиффани Болен. Он пробудился, он скользит по ветру, он ищет её… Он ищет тебя.

— Ну, мы её хотя бы сыскнули, — заявил Явор Заядло. — Она где-то тутс, в этой вонявой отбросной кучище.

Фигли, открыв рты, стояли перед пузырящимся, гниющим месивом Объекта Движимости. Под завалами мусора что-то загадочно побулькивало, вертелось и взрывалось.

— Туда суйносить — всё равно что на верную смерть, — заявил Чокнутый Крошка Артур. — На верную смерть, грю! Вы все обрычены!

— Ах-ха, мы и так все обрычены, ранее или попозжее, — весело заверил Явор Заядло. Он принюхался. — Что ишшо за хренищная вонизма такая?

— Звиняй, Явор, энто я, — пригорюнился Туп Вулли.

— Ых, наэ, твою вонизму я бум-бум, — возразил Явор. — Но, знатца, нюхивал я такое прежде. Тот идучий вражина, которого мы на дороге унюхали. Нды? Весь в чёрном. Огроменная недостача по части глазевых яблоков. Как выгребенная ямина вонявал, и в выгребенную ямину ему дорога. И памятуется, вякал он разные гадственные словья о нашей мал-малой громаздой карге. Моя Джинни грит, надыть нам держаться к мал-малой громаздой карге поближе, и думкаю я, этой чучундре пованниться не помешает.