Марина Дяченко - Ведьмин зов [сборник litres]

Ивга бежит дальше. Ивга путается, возвращаясь на одно и то же место; Она безмолвствует. Ивга сражается с пустотой, с тенью, Ивга тянет время, как резиновый жгут, потому что огонь поднимается выше, выше, вы…

Она смотрит из Ее глаз. Видит, как невозможно расширяются зрачки человека, который…

– Клавдий! Клавдий !

Имя помогает ей. Она кричит, злобно и яростно, и бежит дальше, к выходу, потому что должен же здесь быть выход, должен…

Закрыто. Закрыто. Пусто; там антикварный магазин, за той дверью бледный Назар, здесь доктор Митец с мандолиной, здесь носатая блондинка, однокашница по училищу, проповедница лебединой любви…

А там – за железными створками – ее отец. Ей семь лет, доченька, не ходи сегодня гулять… Но я так хочу погулять, папа… Не ходи, прошу тебя… Но я хочу … Тогда иди, доченька, ладно…

Мокрая глина, со стуком осыпающаяся в яму.

Если бы я тогда осталась дома, отец был бы жив …

Она кинулась прочь. Закрывая все двери, захлопывая, стремясь отдалиться от железных створок – и все время возвращаясь к ним; если бы я тогда не ушла… а в тот раз – если бы я сказала все сразу… если бы я в тот раз объяснила… если бы я тогда поняла… если бы я знала наперед…

Эта, сидящая в резном кресле, неподвижная, осыпающаяся от времени статуя – это Я?..

Она рванула очередную дверь – и оказалась в школьном спортивном зале. Ее одноклассники, меленькие, лет по восемь, толпились у противоположной стены, сверкали голыми коленками – все как один в гимнастических трусах… И она подалась было назад, решив миновать этот закоулок собственной души, – но на полу лежала, свиваясь кольцами, змея-веревка.

«Идите по нитке… слушайтесь своего естества…»

Испуганно переглядывались мальчики и девочки. Она узнавала – тех, кто травил ее, тех, кто делился бутербродами… Хотя первых было больше… «Делайте так, как вам велит вам ваша сущность. Покоритесь своему естеству; придет время умирать – умирайте. Придет время оживать – оживайте… это ваш путь, пройдите до конца…»

Но ты уже прошла свой путь, удивленно сказала змея.

Там, в конце зала, стояли уже не полуголые ребятишки – молчаливые женщины с цепкими тяжелыми глазами.

Ты уже прошла свой путь… Ты выбрала, Ивга! Твои дети…

Смерч захватил ее. Смерч носил ее, кругами, спиралью, в звездной пыли, над головой неподвижной статуи в резном кресле, и, пролетая мимо, она заглядывала в огромные равнодушные глаза – свои глаза…

Ты уже прошла инициацию!

«Придет время умирать – умирайте. Придет время оживать…»

Путь ее будет невозможно тяжел.

Она не идет по змеиному телу – она продирается по железному лабиринту внутри железной змеи. И кольчатое тело извивается, желая стереть ее в сочленениях. Не пустить.

Она ползет, ссаживая кожу на локтях и коленях, на плечах и ребрах; в лицо ей дышит любовь ее детей, естественная, как пар над теплым утренним озером, – и поршнем выталкивает ее обратно. Она съезжает на животе, половина уже пройденного пути потеряна, и потеряна уверенность, потому что ей хочется этого всепоглощающего праздника, огней-иголок, неба с глазами, свободы, хищной и напряженной, будто тетива…

Иная сила, которой она не знает названия, захлестывает на ее горле свой немилосердный зов. Она должна пройти. Там, в конце змеящегося тоннеля, ждет ее протянутая рука…

Она идет. Она ползет, протискиваясь в железные кольца, закрыв глаза, повинуясь натяжению этого тонкого зова, струны, готовой разорваться, силы, не имеющей названия на ее языке…

Ее новая сущность слишком могуча, слишком велика и прекрасна. Ивгу снова относит назад, к самому началу пути, и железная змея лязгает сочленениями, но ничего не говорит. Еще будучи живой и полосатой, она уже все сказала – «ты уже прошла свой путь»…

И она лежит, разбитая и сломленная. И не видит больше его протянутой руки.

А Она смотрит, как поднимается пламя высокого костра. Выше, выше, еще выше – туда, где между вертящимся небом и вертящейся землей застыла неподвижная жертва…

«Я никогда не был жертвой. Я никогда не был жертвой, и я ничем не жертвую, Ивга. Я делаю то, что считаю нужным».

Откуда голос? Откуда?! Или она сама говорит с собой, желая обмануть, облегчить, оправдать?..

«Посмотри на меня – это не со мной делают, это я делаю, я так решил… Дюнка… Ивга. Я так хочу».

Назови мне слово, взмолилась она молча. Объясни мне, как это называется у людей, что за имя у этого зова, который держит меня за горло – но все равно не может вытянуть, как называется… Слово, Клавдий, назови мне…

Он молчал. Огонь поднимался и расцветал, и ветер нежно теребил его оранжевые ленточки.

Почему, Клавдий? Ты это делаешь – почему?..

Он молчал.

Тогда неназванная сила хлынула из нее, будто кровь из перерезанного горла. И струна захлестнулась. И потянула ее вперед – через лабиринт, навстречу новой, второй по счету инициации – в новую сущность, для которой не осталось названия.

А ночь давила на лицо – красное, темно-красное, огненно-кровавое, желтые флаги развевающейся луны, великая цель и величественный смысл, прекрасные, теряемые, уже почти потерянные… Уже… почти…

А впереди ждала всего лишь протянутая рука.

И ей казалось, что сейчас она коснется прохладных жестких пальцев.

Мгновение до встречи; доля мгновения, сейчас их руки соединятся, надо только сделать вдох…

Сейчас.

– …А вот сейчас, Рыжая, я тебя с выдающейся личностью познакомлю… Рыжая, что с тобой?..

Красное закатное солнце дробилось в высоких окнах дома под красной крышей, где на фасаде – балкон, увитый виноградом и оттого похожий на этикетку старого вина. Медный флюгер подрагивал в вышине, и дымился костер на лужайке для пикников, а он шел к костру через всю большую лужайку. Шагал, изо всех сил стараясь не сходить с прямой, – но его безудержно заносило. Этот запах вечера, травы, недалекого пруда, печенной на костре картошки…

Назар Митец, хороший парень Назар, бежал рядом, и на лице его все яснее проступало беспокойство:

– Клав, да ты пьяный, что ли? Клав, ты чего? Ты чего, а?..

А у костра суетился отец его, славный доктор Юлиан:

– Рыжая… Ты извини, Клав, видимо, девчонке нехорошо сделалось, дело такое, бывает…

Девушка сидела, спрятав лицо в ладонях. Отвернувшись, скорчившись на складном брезентовом стульчике, подтянув к подбородку колени в линялых джинсах; он подошел и долгую секунду стоял рядом, слушая, как звенит в ушах. Как затихают, но никак не могут затихнуть вдали тонкое ржание и безнадежные колокольные звоны.

Потом опустился на колени.

Не жалея элегантных серых брюк. Не глядя на отца и сына, замерших в недоумении, в оторопи, чуть не в обиде; он опустился перед ней на колени, оторвал ее руки от заплаканного лица и ткнулся лицом в перепачканные, пахнущие дымом ладони.