Макс Фрай - Все сказки старого Вильнюса. Продолжение

Впрочем, бог бы с ним, с домашним уютом. Вот уж чего никогда для себя не искал, но все равно неизбежно обретал раз за разом, сколь бы резко ни менял свою жизнь, везде оказывался на своем месте. Молниеносно вписывался в новую обстановку, как простой и функциональный стеллаж из IKEA, в какую комнату его ни внеси, встанет там как влитой, сольется с фоном, никто и не вспомнит, что еще вчера его тут не было. И чувствовал себя соответственно. Супергерой нового поколения, Человек-Стеллаж.

Но этот город – так ему сперва показалось – сулил нечто гораздо большее, чем домашний уют, возможно даже прямо ему противоположное, особенно в сумерках, когда туманы текли по склонам окрестных холмов, реки замирали, наливаясь будущей ночной тьмой, по безлюдным улицам метались неведомо чьи бесприютные тени, а его отражения в стеклах витрин как-то внезапно утрачивали сходство с оригиналом, и от всего этого по позвоночнику поднималась ледяная сладкая дрожь, совсем как в юности. Мир снова казался исполненным тайных лазеек не то в райский сад, не то в бездну небытия, и поди еще отличи одно от другого. Да и надо ли отличать.

Однако стоило переехать, и уже пару месяцев спустя не мог толком вспомнить: а что, собственно, меня здесь так очаровало? Ну, кроме самой возможности в очередной раз сменить обстановку? Похоже, в этом все дело: так хотел хоть каких-нибудь перемен, что сам себя обхитрил, призвал на помощь воображение, а уж оно свое дело знает, еще ни разу не подводило. Ну или наоборот, подводило всегда, это как посмотреть.

Вот и влип как минимум на два года: рабочий контракт подписан, снята квартира, куплена оптимистически двуспальная кровать с ортопедическим матрасом и куча мелочей, превращающих временное пребывание в оседлую жизнь, новые коллеги приручены, соседи умеренно очарованы неизменно приветливой улыбкой, а ледяной сладкой дрожи, конечно же, больше нет, да и откуда бы ей взяться, воображение воображением, но так долго ни одна иллюзия не живет. Глупо рассчитывать на острые ощущения в городе, куда приехал работать, честно обменивать время своей жизни на еду, тепло и иллюзию безопасного будущего. Какая тебе еще дрожь, какие туманы, окстись.

Регулярно сочинял оптимистические отчеты о прекрасной новой жизни. Число адресатов варьировалось от двух до восьми; никогда никому не писал первым, но исправно отвечал всем, кого хотя бы условно интересовали его дела. Не скупился на забавные истории и живописные подробности, на разочарование даже не намекал. Зачем? Кому это интересно? Людям нужна не правда, а возможность думать, что у тебя все в порядке, ну или наоборот, верить, будто ты наконец-то несчастен настолько, насколько заслуживаешь, но последним можно вовсе не писать, и это большое облегчение.

Вся эта бодрая переписка и редкая болтовня в скайпе – о работе, погоде, прогулках, книгах, выставках, новых знакомствах, то есть ни о чем, о ничем – должна была, по идее, поднимать настроение, но на деле оказалась мучительной, как необходимость скрывать головную боль, чтобы не портить праздник, устроенный в твою же честь. Иногда немного недоговаривать становится труднее, чем просто лгать.

После того, как застукал себя при попытке наладить диалог с собственным зеркальным отражением, был вынужден признать, что дело плохо: намолчался уже по самое немогу, заврался до полной утраты опор. И сел писать Мишке, просто чтобы вспомнить, каково это – говорить о важном. И что сейчас кажется важным. И, если на то пошло, кому оно кажется важным. Есть здесь кто?

Ты не спрашиваешь, как мне тут живется, но я все равно отвечу: а вот даже не знаю.

Объективно говоря, хорошо, но мне, оказывается, вовсе не надо, чтобы было хорошо. Мне надо, чтобы было «как-нибудь не так». Причем как именно выглядит «так», неважно. Любое значение переменной подойдет.

Но здесь все «так».

А чего я, собственно, ждал? Издевательский вопрос, на который я могу ответить только тебе. И только потому, что вообразить не могу, как ты его задаешь. Совершенно не в твоем духе.

Так вот, я ждал чуда. Не знаю, какого. Ничего конкретного. Чего-то смутного и неопределенного, прельстительно звеневшего в воздухе, когда я ходил тут впервые.

Показалось.

Здесь – нормально. Обыкновенно. Примерно как везде. Ну, то есть не везде, а в любом более-менее крупном городе Восточной Европы. Восточно-европейская эстетика мне очень близка, ты знаешь. Вот эта печаль о несбывшемся на худо-бедно отреставрированных руинах многообещающего прошлого, исполненная достоинства осанка бродяги, получившего когда-то хорошее воспитание, приторно-горький, как бузиновый сироп, привкус тщетности, сопровождающий здесь любое действие, включая стирку носков (помнишь, как ты дразнил меня титулом «ваша тщетность»? конечно, не помнишь, но это было так метко, что я до сих пор сержусь). В этом городе я в каком-то смысле всегда стою перед зеркалом, куда ни повернусь, везде вижу себя. Как же меня это печалит и потешает, как же я все это люблю.

Скверно однако вот что: я здесь совсем не пишу. Не «реже», даже не «так редко, что почти никогда». А вообще ни строчки. Как отрезало. Будто стоящих слов в мире почти не осталось, а те немногие, что еще есть, не мои. Впрочем, я и сам знаю, что не в словах дело. Помнишь, ты однажды сказал, что внутри всякого стоящего поэта живет бездна, жадная до любых проявлений жизни, прожорливая черная дыра, и когда она говорит, вернее, вопит от тоски по чему-то невыразимому, а человек только слушает и записывает, из этого может выйти толк, а так – ни хрена, хоть вешайся на собственном беспощадном и беспомощном языке. Я тогда делал вид, будто не слушаю, демонстративно зевал, чтобы тебя взбесить, но вовсе не потому, что дурак и не понял, о чем речь. Наоборот, слишком хорошо понял. Просто к тому моменту уже начал догадываться, что во мне самом никакой черной дыры нет.

Мне, ты знаешь, всегда нравилось считать себя поэтом, который играет в банковского служащего; чем дальше, тем ясней, что на самом деле я – банковский служащий, который пытается играть в поэта. Или даже пытался – в прошлом, когда-то давно, полторы тысячи бесконечно долгих часов назад. И вот на этом месте у меня в сердце – нет, к сожалению, вовсе не бездна, даже не пропасть, падать в которую жутко, зато очень быстро, раз и все, а болото, трясина, только что был по щиколотку, а уже по колено, пока даже не очень страшно, но ясно (мне и тебе, а больше никому, потому что это не их дело), что впереди.

И тем более ясно, почему я так храбро, с точки зрения так называемых близких, которые, будем честны, далеки от меня, как Большое и Малое Магеллановы Облака, а на самом деле, панически метнулся в очередную как бы новую жизнь. Однако нового тут только вид из окна, мебель, кухонная утварь и улицы, по которым хожу на работу; впрочем, к ним я уже привык. Как привык спать в одиночку, покупать еду в большом супермаркете на холме, бегать в выходные по набережной и здороваться по утрам с соседом по двору – такой, знаешь, плотный седой мужичок средних лет, бодрый и приветливый, один из множества претендентов на титул «самый обыкновенный человек в мире», одно из множества моих скучных отражений, которые попадаются тут на каждом шагу. Впрочем, не только тут, а всегда и везде, очередной переезд в этом смысле ничего не изменил, просто врать себе стало еще немного труднее. Смена декораций принуждает к честности. И к занудству, – добавил бы сейчас ты. Имеешь полное право: нет ничего скучней, чем читать чужое нытье. Прости, я, пожалуй, и правда перегнул палку. Но у меня есть смягчающее обстоятельство: с тех пор, как ты умер, мне стало не с кем по-человечески поговорить.