Карина Демина - Ловец бабочек. Мотыльки [СИ]

Пан Белялинский, занявши место в гостиной, приник к окну. Он глядел на снегопад и думал… после, когда снегопад закончился, то просто так думал, вспоминая все годы своего, казавшегося таким счастливым, супружества.

И чем больше думал, тем больше убеждался, что счастье это ему привиделось.

Ах, до чего слеп он был!

…вот первый год.

…и дом, купленный для драгоценной Ганны. Ему за этот дом пришлось в долги такие влезть, что чудом расплатился. Но разве ж возможно было допустить, чтобы первенец их появился на свет в той убогой квартирке, что досталась ему от матери?

…и разве ж услышал он хоть бы слово благодарности?

Нет. Только жалобы. Место ей не по нраву пришлось.

Спален мало.

Окна темны.

Крыша низка. И выглядит дом бедновато… ему это ворчание казалось чем-то естественным, этаким подзатянувшимся капризом беременной жены, которая была даже очаровательна…

…ложь.

…сколько лет…

…обои шелковые… обои расписные… гарнитуры мебельные из Познаньска, которые Ганна выписывала, нимало не задумываясь, чем за эти гарнитуры он платить будет. Картины, корзины, портреты в дубовых рамах… причем портреты людей чужих, но ликом достаточно благообразных, чтобы сойти за благородных предков…

Ложь.

С первого дня… а он, дурень, поверил.

— Батюшка? — Бавнута скользнула в гостиную и присела рядом. — Что-то случилось, батюшка?

…младшенькая.

…старшая отца сторонится. Стыдится? Ей всегда-то внушали, что, дескать, он простого звания, будто есть в этом дурное.

— Ничего, дорогая, — он вымученно улыбнулся. — Не знаешь, куда матушка подалась?

— А то, — Бавнута присела на подлокотник. — Отправилась Гуржакову уговаривать… вчера, ты представляешь, Гражина отказалась за Вилли замуж идти.

— Неужели?

…Ганна свела Марию с этим мальчишкой и неспроста. Знать, мутят что-то за спиной… известно, что… Ганне нужен кто-то, кто будет грязную работу исполнять, если вдруг с ним самим несчастие случится.

Не сама ж она станет груз возить.

В Хольме не поймут чужака. Парень же, в семью вступивши, вроде как своим станет… и получит с того, дрянной человечишко, жадный и глупый, коль надеется при Ганне свободным остаться. Тоже, небось, думает, что скоренько все в рученьки свои приберет и Ганну…

— А то, — пальцы дочери коснулись щеки. — Я ей говорила, что не надо… глупая затея. И опасная.

…жизнь-праздник.

Только не для него. Ему на этом празднике никогда-то места не было… нет, он присутствовал, что на балах, что на салонах ее, на суаре и утренних чаепитиях, но все одно чувствовал себя чужим. И то, каким извиняющимся тоном она представляла его новым своим подругам…

…случайным знакомым…

…взгляды.

…вздохи. Будто просила прощения, что всем этим замечательным людям приходится снисходить до какого-то там купца… даже не первой сотни.

Противно.

— Скажи ей, батюшка, — младшая дочь встала. — Скажи, что она всех нас погубит. Гуржакова не так проста, какой кажется… если на нее очарование не подействовало. А этот, с позволения сказать, матушкин родственничек, вовсе ведет себя неподобающим образом… они с Марией…

…слезы.

…упреки.

…сапфировое колье в дар за рождение дочери… и вновь же недовольство. Всегда недовольство. Ей вечно было мало, что бы он ни делал, как бы ни старался угодить, но ей было мало…

— Она не послушает… Ты же знаешь, она меня никогда не слушала…

…и никогда не любила. А разве ж о многом он просил?

— Батюшка, — Бавнута откинула с лица тонкую прядку. — Извини… я бы никогда не заговорила о таком, но… она… она совсем потеряла край. И мы должны ее остановить.

— Зачем?

— Затем, что иначе мы все… окажемся в королевской тюрьме. А я в тюрьму не хочу, — она опустилась на пол и теперь глядела снизу вверх, и выглядела такой молоденькой. — Я жить хочу, нормальной простою жизнью… мне не нужны все эти…

Тонкие руки.

Кружева.

— Когда она решила приворожить воеводу, я согласилась помочь Марии. Мне не нравится этот нынешний ее жених… гнилой, грязный человечишко… он ко мне… меня…

Вздох.

И взмах ресниц. Дрожащая рука с кружевным платочком. Все так мило и… фальшиво? Что сделали с ним там, в Хольме, если ныне он стал живо ощущать эту фальшь, которой не видел прежде.

— Я не хотела тебе говорить… расстраивать, но… он предлагал мне такое… такое…

Голос срывается.

Слеза ползет по смуглой щеке.

И утешить бы. Или, как подобает хорошему отцу, преисполниться праведного гнева, да только в душе пусто. Вот и сидит он, наблюдая за спектаклем, пытаясь понять, что же нужно ей на самом-то деле?

— И я подумала, что уж лучше воевода наш… он хотя бы порядочным выглядит…

Пауза выразительна.

Ну же, скажи что-нибудь, знак подай, что проникся… вон, сколь жаден взгляд.

— А потом… все как-то завертелось… и ты… мы… мы все теперь… — она замолчала в растерянности, ибо беседа эта шла вовсе не так, как ей бы хотелось. Отец, представлявшийся прежде человеком недалекого ума, а характеру и вовсе ничтожного, суетливый и беспокойный, ныне вел себя… неправильно?

Именно.

Он потер грудь, будто болело там. Вздохнул. И усталым голосом поинтересовался:

— Чего ты хочешь?

— Я… я хочу, чтобы мы…

— Прекрати, — он прервал этот монолог, который готовился долго и тщательно, и пожалуй, от актерства своего она получала преогромное удовольствие. А потому почти даже обиделась на него, не способного оценить красоту игры.

Он же поморщился и, отвернувшись к окну, покрытому рябью дождя, произнес:

— Не надо больше представлений. Просто скажи, чего ты хочешь. Или уходи.

Вот ведь…

— Двадцать тысяч злотней, — сказала Бавнута, и произнесенная вслух сумма показалась столь огромной, что во рту пересохло.

— Двадцать?

— Я… — она вскочила, испытывая преогромное возбуждение, потому что до того дня лишь мечтать себе позволяла. — Я все посчитала. Я уеду.

— Куда?

— Познаньск. Краковель… не важно… или нет, поеду в Познаньск, все ж столица… сниму квартиру. Заплачу за учебу…

— И на кого учиться станешь? — в этом вопросе почудилась скрытая насмешка, которая вызвала обиду.

— Живопись, — Бавнута вскинула голову. — У меня талант…

…а они не понимают.

…снисходительно смеется сестрица, а матушка и вовсе недовольна. Конечно, девице рода знатного подобает уметь рисовать, но не проводить же за мольбертом сутки напролет. И слышать не желает о вдохновении.

Цветах.

И светотени. О том, что душу раздирают чувства, которые надобно выплеснуть на холст, иначе она растворится в них вся, без остатку.